Самая мерзкая часть тела - [20]

Но таково было сценическое решенье. Эффект синхронного воздействия на пару нервных окончаний. На зрительный и слуховой рецептор одновременно. Действительно, кто обратит внимание на пианиста, устроившегося в уголке у шкафа с клавишами, когда обезумевший гитарист рвет струны пластмассовым зубком. Стонать и плакать заставляет колонку с самопальной вязью буков — Маршалл. Невероятные слова отчаянно загружает в вибрирующий микрофон.

Люби меня раз,

Люби меня два,

Люби меня три.

Вот это номер! Молчал всегда. Ни звука не произносил. Даже стоял всегда на сцене как-то боком к публике. И вдруг прорвало. Сурово развернулся, глаза безумные сверкнули, боднул башкой липкий воздух, прибор звукочувствительный качнулся, и раз, два, три — ток побежал по проводам, взорвалась бомбочка:

Пока я твой,

На часы не смотри,

Люби меня раз,

Люби меня два,

Люби меня три.

Что и говорить, чудовищной, немыслимой выходкой Лени Зухны, гитариста школьного вокально-инструментального ансамбля, был омрачен, погублен прекрасный вечер. Бал без напитков, но с официальной частью в ярких огнях зала и неофициальной в полутьме фойе. Насмарку все старания педколлектива.

Такой дебют.

Ведь целый год до этого афронта всем и вся пел только Анатолий Кузнецов. "Даром преподаватели" и "Только не надо переживать" довольно ловко выводил, при этом успевая правой рукой на пианино тренькать, а левой раскочегаривать электросвиристелку «Юность». Никогда не подводил. Поэтому-то, между прочим, и получал легко ключи от маленькой каморки с видом на грязную теплицу, где перламутровые инструменты и черные колонки прятались от посторонних глаз. Ума хватало на публике три раза в год рапортовать положенным набором, чтоб не стесняясь оттягиваться вечерами и по выходным в узком и тесном помещении.

И как уж так случилось, что историческая память о кулаках и плетках, воде и хлебе не остановила, — загадка той поры, когда вместо луны на небе сияло лицо певца, готового под музыку упасть и умереть.

Если струна умолкнет,

Тушите свет, тушите свет.

Зух, между прочим, предложил:

— Ну что, Кузнец, не дать ли нам всем им разок просраться?

А Толя, вместо того, чтобы от необдуманного шага удержать товарища, общественно-полезной работой над недостатками увлечь:

— Ты знаешь, Леня, по-моему, у тебя первая опять не строит.

Вдруг взял, да и кивнул:

— Ну… пару песен… наверно, можно вставить в середину…

Конечно, наивно понадеялся, что в самый пыл и жар, разгар всеобщей танцевальной бани, проскочит. Свои оттянутся, чужие не заметят.

И, кстати, сначала все шло по плану.

Ведь у завуча Надежды Ниловны Шкотовой вместо глаз ромашики, на свет, конечно, реагируют, но видят только мушек да комаров на сером фоне. Мелкие уши предназначены не для приема звуков, а суть прибор, которым измеряют температуру и давление. Ваткой всегда заложены, чтобы не сбилась калибровка. Так что кикимора, вооруженная всего лишь обонянием и осязанием, момент великий, исторический прошляпила. Миг ослепительный, когда внезапно приятный мягкий тенор сменился резким, ломким баритоном.

Один раз в жизни Егор Георгиевич Старопанский доверил дуре проведение мероприятия. Не проследил лично. О школе думал. Каких-то лишних двадцать минут в президиуме просидел. Задержал, заговорил, беседой увлек зам. генерального директора шефствующей станции. Железо для новой крыши уже блестело перед глазами во всю ширь своих погонных метров. И вдруг такое!

О, дура, коза, идиотка!

Что ж, оплошала. Парафин. Три икса казенной будки поворотив к вертлявой словеснице Жанне Вилиновне, серьезно интересовалась:

— Который час?

Кусок несчастья, макушкой ощущая ненормальный ритм, вообразил, что наглецы нарушили порядок исполненья номеров. На утвержденную программу покусились. Не в заключенье вечера, а в середине стали наяривать нам чуждый, но любимый молодежью танец. Быструю песню "День рождения" на английском языке.

А вылетел из зала в фойе разгневанный и потный Егор Георгиевич и сразу понял, в чем ужас и кошмар происходящего. Чудовищная песня. Дикая, не наша, отрицательная звучит на русском, великом и могучем, языке.

Пусть возьмут себе свою правду,

Нам останется сладкая ложь.

Исключить! Всех выгнать! Завтра же. С волчьим билетом.

Мысль билась в голове, как птичка. Гнала директора вперед. Слюна кипела, кровь стучала. Кулаки наливались нержавейкой, когда Егор Георгиевич к эстраде пробивался. Пер в самый дальний угол холла, коллоидный раствор, взбесившуюся протоплазму разрезал. Расшвыривая мальчиков и девочек, рехнувшихся от неразрывного единства музыки и слов.

Зачем тебе верить в завтра,

Если сегодняшний день хорошо.

Короче, подвел гипоталамус, надпочечники подкачали, от гнева ослеп, оглох товарищ Старопанский. Просто озверел, прорвавшись сквозь толпу детишек внезапно, потерявших стыд и срам. Так непростительно завелся, что, прекращая безобразие, сломал несчастному поэту ногу. В день триумфального дебюта. Ребенку кости бедра!

Ай, ай, ай!

Свет притушили, но скорая с мигалкой и сиреной факт зафиксировала.

Пришлось прикидываться, дурака валять, вилять хвостом. Ограничиться не полумерами, а четвертушками, восьмушками, какой-то жалкой имитацией воспитательной работы. Беседа, выговор, неплановая двойка. А что сделаешь? Повстанец, партизан паршивый, не в ПТУ кантуется на Южном, а продолжает обученье в центральной школе номер три. Подлец, на костылях притащится и железяки демонстративно кинет в проходе между партами. Герой, неприкасаемый.