Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе - [85]

Роман Владимира Фоменко — о том, как вырабатывается в душах колхозников это хозяйское чувство, чувство самостоятельности и ответственности за дела колхоза, как сообща решают свою судьбу, как организуются бригады разведчиков, ищущие земли, на которые кореновцы добровольно согласятся переезжать, как уходит из людских душ самое страшное — равнодушие.

Ибо требовал секретарь райкома партии Голиков «выбирать участки лишь коллективно. Дескать, ваша земля — значит, подчиняйтесь только собственному хозяйскому уму, собственным сердцам!..» Но и это еще не все: «Плюс к тому райком — сам Голиков! — уведомил, что на перевыборах правлений кандидатур свыше не ждать, котов в мешке вам не повезут. Кого не желаете для новых земель, того снимайте. Чтобы все как в уставе: «Высшая власть колхоза — общее собрание колхозников».

В. Фоменко чутко исследует, как прорастают в этом новом районном климате, сменившем ту атмосферу, которую в течение долгих лет насаждал в районе Орлов, ростки нового отношения людей к коллективному труду, коллективному хозяйству. Как меняется, к примеру, взгляд на жизнь у молоденькой помощницы Конкина, Любы Фрянсковой, которая хоть и не рассуждала никогда с Орловым «о духовном потенциале хуторян, но ее убеждения, — замечает автор, — полностью сходились со взглядами Орлова. Лишь слова были разными. То, что Борис Никитич именовал современностью масс, их высокой дисциплиной, Люба называла кугутским равнодушием, знала, что не нужны переселенцам ни поливы, ни переливы, им бы ровной, спокойной жизни...» Она не верила, что можно расшевелить чувства хуторян, что кому-то что-то требуется, «кроме двух коров и двух кабанов в сарае», что можно докричаться до них, если, как предлагал Конкин, «использовать начавшийся астраханец, ткнуть его в глаза людям: дескать, доколе, товарищи, можно терпеть произвол стихии?»

Но вот она встречается с парнем из далеких степных, пострадавших от засухи мест, где голод, где «за шесть дней сорок один колхоз — нищий. Картошка на огородах и та поварилась». И как-то само собой получается — она говорит ему, что «хутор Кореновский — рай и курорт — для того и уходит под воду, чтобы шла эта вода в степь, устремилась бы к корням пшеницы, к лесополосам, которые навеки остановят астраханца... Раззе мы целиком Кореновский и Червленов не отдаем свое благополучие, чтоб спасать степные колхозы, которые мы даже в глаза не видели?» И что самое важное, оказалось, что «перенавязшие в зубах официальные фразы, если их произносишь сама, оказывались не такой уж выдумкой. Вообще не выдумкой! И значит, Люда не зря корпит в Совете! И это не корпение канцеляристки, а действительно всенародные дела!..»

Так открывала для себя Люба Фрянскова «смысл Волго-Дона, тот смысл, что превращал ее, канцелярскую крысу, в человека», — замечает автор. Он раскрывает этот процесс воочию, показывая, как стремительно формируется гражданское самосознание Любы Фрянсковой, как поднимает она молодежь колхоза на борьбу за новое, как агитирует колхозников за разведку подходящих участков для переезда. Как радуется душа Любы, когда она слышит от своих земляков: «— Двинем, куда сами назначим. Люди гордились своей самостоятельностью, — поясняет автор, — и даже которые, как знала Люба от Конкина, были из богатеньких, испытали продналог, продразверстку, под вопли домочадцев писались в колхоз, сейчас бодро толковали:

— Родину выбрать — не козу купить. Решим — все. Не решим — ничего. Наше дело — не дядино!»

Удивительно ли, что когда Орлов требует от Голикова снять Конкина, сорвавшего переселение хутора Кореновского, когда, по мнению Орлова, «переселенцев — вначале равнодушных, безнадежно глухих, потом, наконец, поверивших честному слову Сергея, загоревшихся, — следовало в шею. Всех! Вместе с их верой, их разведками, с Любой Фрянсковой, еще робеющей...», — удивительно ли, что такое решение вопроса кажется Голикову «хуже убийства».

Ибо «убитый фашистской пулей, павший за свою родину, — объясняет он Орлову, — мертв, окружен славой. А выгнанный по вашей, Борис Никитич, методе взашей — он душевно опроституирован. Нет, он не станет врагом, он будет завтра голосовать за любое решение, будет говорить с трибуны правильные слова, но он — уже порченый! — будет делать это неискренне, жить со вторым дном».

Ответом на эти страстные, пронизанные болью вопросы молодого секретаря райкома было спокойное, холодное, взвешенное решение Орлова: «Желаешь — не желаешь — придется любым путем дискредитировать Голикова, в интересах района».

Дискредитация Орловым не только Голикова, но и его единомышленников — Конкина, Любы Фрянсковой, Голубева — приобретает формы, типичные для того времени, вплоть до создания «дела» против Конкина. Только смерть спасла его от несправедливого ареста по навету Орлова. Писатель правдиво показывает, сколь нелегка была в ту пору борьба с такими людьми, как Орлов или его «человек» в хуторе Кореновский циник и стяжатель Ивахненко. Конкин их сравнивает с «осотом, злейшим врагом пшеницы». И они плодились в ту «обильную свершениями эпоху, как после дождей в тепле плодится комарье».