Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе - [23]

«Так вот насчет народности и традиций в поэзии. Оглядываясь назад, я думаю о том, что мы неправомерно много тратим времени на ненужные хлопоты...»

Охарактеризовав эти «хлопоты», поставив в их ряд прежде всего «всяческие якобы теоретические изыскания и разговоры о сущности поэзии, путях ее развития, о традициях и народности», А. Яшин продолжал: «Писать надо, друзья мои! Писать о том, о чем хочется и как хочется, и только так писать, как можно полнее. Высказывать себя, свое представление о жизни, свое понимание ее, и, конечно, как можно правдивее, — правдивее, насколько позволяют собственный характер и уважение к своему человеческому достоинству. Лишь в этом случае можно быть счастливым и достичь в литературе чего-то своего, не изменив ее великим традициям. Только такая работа будет и партийной и народной».

2

...Итак, существуют, на мой взгляд, вполне благородные эмоции, элегические устремления в прошлое русской деревни, к тем духовным и нравственным ценностям, которые создавались в этом прошлом. И существует реальная жизнь, по естественной и понятной потребности устремленная в будущее, развивающаяся по объективным законам, претерпевающая социальные катаклизмы, гулко отдающиеся во всех сферах человеческого духа, качественно изменяющие психологию, нравственность и быт народа.

Куда уйдешь от этого противоречия, извечного противоречия между действительностью и сентиментально-романтической иллюзией? И можно ли вспомнить в истории пример, когда бы иллюзия — пусть самая благородная, возвышенная, сентиментальная — переборола действительность?

Куда уйдешь от того реального, неопровержимого факта, что духовный, нравственный и бытовой уклад старинной русской деревни не свалился с неба, но был следствием экономического уклада крестьянской жизни, следствием патриархальных натуральных форм хозяйствования на земле... «Не любил крестьянин покупать то, что сам в своем дому добыть мог, — замечает в рассказе «Вилы» (цикл «Вместе с Пришвиным») Александр Яшин. — Каждый старался сделать для себя и сани, и дугу, и оглобли для телеги, и вилы». Замкнутость, законсервированность натурального хозяйства предопределяла в конечном счете даже эстетику крестьянского быта, — не случайно, к примеру, на Вологодчине тот самый Тарногский район, о котором писал А. Яшин, был заповедным музеем народной красоты. Отрезанная от мира лесами и болотами, лишенная путей сообщения, которые связывали бы ее с внешним миром, глухоманная Кокшеньга вплоть до двадцатых годов производила для себя все, исключая разве чай, сахар, водку да лемеха для плугов.

Вот откуда исключительно высокий уровень ее ремесел — резьбы по дереву, изделий из бересты, набивных тканей, вышитых рушников и платков, равно как и чистота народных традиций и обычаев, в неприкосновенности передававшихся от отцов к детям из времен Новгородчины. Вот откуда резные прясницы, вышитые платы, расшитые серебром кокошники, мелкие братины или темные иконы строгановского письма, за которыми приезжают в Кокшеньгу из самых разных мест любители русской старины, — неоднократно бывал там и Владимир Солоухин, всегда встречая самый радушный прием.

Приезжают — и все чаще уезжают ни с чем. Потому что прославленные художественные ремесла и промыслы Кокшеньги в значительной степени — в прошлом. Доживают свой век два-три умельца-искусника, — им некому передать свое ремесло. Их сыновья — ученые, инженеры, колхозные механизаторы — не хотят плести корзинки и делать лукошки из бересты. А они в деревне и городе нужны!

Последние годы наша общественность и печать справедливо ратуют за сохранение тех народных художественных ремесел, которые еще можно сохранить. И они — где лучше, где хуже — живут: скажем, чернь по серебру в соседнем Великом Устюге, кружево в Вологде. Но традиция эта продолжается на качественно иной основе: когда-то ремесло внутренне принадлежало деревне, было частью ее быта, жизненного уклада, теперь оно развивается как художественное производство — его продукция идет не только на внутренний рынок, но и на экспорт. За всем этим — глубинные изменения в психологии, характерах, во всем укладе крестьянского быта, изменения не по чьему-то злому умыслу, не по субъективной воле, но в силу глубоких жизненных причин.

И дело не только в том равнодушии, которое мы в сравнительно недавнем прошлом проявляли к судьбам народной красоты, — хотя в какой-то степени и в этом тоже.

Дело — в изменении социального, экономического уклада жизни села, в том, что в деревню — следствие индустриализации и кооперации — пришла техника, машины, электричество, химия. А с другой стороны, следствие культурной революции — радио, газеты, книги, телевидение, кино, всеобщее восьмилетнее и десятилетнее образование.

Поставим вопрос резко: что это — благо или беда?..

В том, что деревня в послевоенные десятилетия жила плохо, бедно, скудно, в материальном и духовном смысле, спору нет. Но почему так? Потому ли, что она отошла от патриархального уклада жизни или потому, что не подошла вплотную к тому, что Ленин называл индустриальным земледелием?

Вопрос риторический для каждого, кто не на словах, а на деле думает о материальных, культурных и духовных ценностях современной деревни. Путь один: он — в разумной и экономически правильной организации социалистического индустриального земледелия, в современном, научном, индустриальном хозяйствовании на земле. Кто сегодня заинтересован в движении вспять, к патриархальному земледелию, к натуральному крестьянскому хозяйству, к сохе и бороне? Во всяком случае, не крестьяне, не колхозники.