Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе - [15]

Выработка точной писательской позиции здесь происходит в борьбе и полемике с обеими крайностями — с односторонним, плоскостным, нигилистическим отношением к духовным богатствам природы и сельщины, к ценностям трудовой крестьянской жизни, отношением, игнорирующим ленинский взгляд на крестьянство, в котором Ленин видел не только собственника, но и труженика, а также и с метафизическим, иллюзорным и плоскостным, «пейзанским» взглядом на жизнь деревни, идеализирующим патриархальные формы ее прежнего бытия, абстрагирующимся от социальных, классовых противоречий крестьянства, от современной нови деревни.

Обе эти крайности противоречат не только ленинским принципам отношения к крестьянству, но и коренным традициям русской и советской литературы.

Глава вторая Начало спора

1

Спор этот, выявивший две крайние точки зрения и четко обозначивший проблему, начался не сегодня.

Начало ему положила, пожалуй, известная статья В. Солоухина «Диалог», опубликованная в «Литературной газете» еще 3 декабря 1964 года. Ему отвечали в статьях «Продолжим диалог» и «О хороводах и дне нынешнем» Б. Можаев и А. Борщаговский («Литературная газета» от 24 декабря 1964 года).

В своей статье В. Солоухин вел диалог с воображаемым собеседником.

«Не так давно в разговоре с одним моим товарищем я высказал мысль, что духовный уровень нашей деревни поднялся на неизмеримую высоту, — начинает В. Солоухин свой «Диалог». — Я сказал об этом и не ожидал никакого возражения. Но возражение последовало, последовал вопрос, что понимать под «неизмеримой высотой духовной жизни деревни».

«— То есть, как это что? — удивился будто бы В. Солоухин. — Это настолько элементарно, что, право, не стоит и говорить. В каждом доме радио, в каждом доме радиола. В некоторых домах телевизоры, много газет, клубы, велосипеды, комбайны, тракторы, рейсовый самолет садится в шести километрах от села.

— Наверное, мы говорим о разных вещах, — возразил ему воображаемый собеседник. — Очень часто ставят знак равенства между техническим прогрессом и духовной культурой. Но это разные вещи...»

Тогда автор попросил своего собеседника «сформулировать, как он понимает проблему нашего разговора.

— Охотно, — ответил тот. — Под духовной жизнью я понимаю красоту, которой окружает себя человек, проникновенное понимание этой красоты, глубокую радость от ее понимания. Пуще же всего — активное участие в создании красоты. Именно не только восприятие, но и соучастие, а может быть, даже чистое творчество.

— Ну и что же?

— Не спешите, я не договорил до конца. Посмотрим теперь, как подходят под мое определение выставленные вами духовные категории. Ну, велосипеды с автомобилями, пожалуй, отпадают сами собой. Газета все-таки тоже не эстетическая категория. Сказать ли вам, что радио, телевизор и радиола — это еще не вся духовная культура?» Столь же сдержанное отношение собеседник В. Солоухина проявил и к кино, которое, на его взгляд, «рассчитано лишь на воспринимательскую функцию зрителя».

То же самое можно сказать и о книге: она, по этой логике, рассчитана лишь «на воспринимательскую функцию» читателя.

В чем же должна проявляться тогда «активная духовная жизнь» народа? На взгляд собеседника В. Солоухина, только в одном: в «активном участии в создании красоты».

«Кто создал замечательные, поражающие весь мир красотой многоголосые русские песни? Народ. Простые труженики, о духовной жизни которых мы сейчас говорим. Они пели всякий раз, когда собирались вместе на посиделках, на сговорах, на свадьбах, по дороге на сенокос, в праздники за столом, на улицах, водя хороводы. Пели пряхи, ямщики, матери над колыбелями, рыбаки на веслах, бурлаки. Короче говоря, пели все. Мало того, что пели, — сочиняли. Я считаю, что в этом заключается элемент активной духовной жизни деревенского человека. Он окружал себя красотой, сам ее создавал, сам ею активно пользовался.

И вот, вместо того чтобы создавать и соучаствовать, то есть в нашем случае артистически петь и наслаждаться пением, все сидят и слушают патефон с заигранными пластинками. Разве это не подмена активной духовной жизни?..»

«Итак, песня, одежда, нарядная национальная одежда, уникальная вышивка, уникальные кружева, русская сказка, фольклор и, наконец, обряд», обряд свадебный или, к примеру, хоровод — так представляет писатель решение поставленной им проблемы духовных ценностей, активной духовной жизни для современной деревни.

На первый взгляд программа во многом притягательная. Худо ли: деревня, в которой все пляшут и поют, водят хороводы в национальных одеждах на зеленом лугу, а по вечерам рассказывают сказки, занимаются резьбой по дереву, плетут кружева... Все остальное — и прежде всего труд на тех самых комбайнах, тракторах и автомобилях, которые, по мнению собеседника В. Солоухина, не имеют отношения к «духовной культуре», хозяйствование на земле, книги, газеты, кино, — выводится за пределы «активной духовной жизни» жителя деревни.

Из всего контекста статьи следует, что именно так жила русская деревня в прошлом.

Чтобы внести в это представление некоторый корректив и приблизить его к реальной исторической действительности, обратимся к Герцену, которому не откажешь ни в знании, ни в сочувствии миру русской деревни. Его творчество во многом — страстное признание в любви к русскому крестьянину, в котором он видел главное действующее лицо истории. Вот что писал он о прославленных русских народных песнях: «Русский крестьянин только песнями и облегчал свои страдания. Он постоянно поет: и когда работает, и когда правит лошадьми, и когда отдыхает на пороге избы. Отличает его песни от песен других славян, и даже малороссов, глубокая грусть. Слова их — жалоба, теряющаяся в равнинах, таких же беспредельных, как его горе, в хмурых еловых лесах, в бесконечных степях, не встречая дружеского отклика. Эта грусть — не страстный порыв к чему-то идеальному, в ней нет ничего романтического, ничего похожего на болезненные монашеские грезы, подобно немецким песням, — это скорбь сломленной роком личности, это упрек судьбе, «судьбе-мачехе, горькой долюшке», это подавляемое желание, не смеющее заявить о себе иным образом, это песня женщины, угнетаемой мужем, и мужа, угнетаемого своим отцом, деревенским старостой, наконец — всех угнетаемых помещиком или царем; это глубокая любовь, страстная, несчастливая, но земная и реальная...