Самая долгая ночь - [14]

— Не знаю, — секунду помолчав, ответил Маус. Он тоже видел эту газету. В «Дейли Ньюс» придумали заголовок, который набрали крупным шрифтом: «Убит предприниматель, связанный с преступным миром». Ниже была помещена фотография мертвого толстяка — тот лежал на тротуаре вверх лицом, вернее тем, что Маус оставил от его лица. Газеты просто обожают такие материалы, это дает возможность значительно увеличивать тиражи.

Каген отвернулся от иллюминатора и посмотрел на Мауса единственным глазом.

— В газете не написали, кто убил его.

Маус промолчал. Каген пытается вывести его из равновесия, провоцирует, как недавно провоцировал Мейера Лански. Но Маус нисколько не стыдится того, что является ликвидатором. Просто ему не хочется закончить жизнь, как Лепке, — провести лучшие годы за тюремной решеткой. Его также нисколько не прельщает судьба Кида Твиста, выброшенного из окна и сломавшего себе шею.

— Сколько человек ты застрелил, гангстер? — поинтересовался Каген. Маус не сразу понял, что тот обратился к нему по-немецки. — Wieviele hast du erschossen, du Gangster? — спросил Каген. Чтобы уколоть Мауса, он снова не преминул произнести слово «гангстер».

— Не твое дело, — по-английски ответил Маус и затянулся сигаретой, чувствуя, как дым глубоко проникает в легкие. Он не стыдился числа своих жертв, которое равнялось восьми, но и не собрался никому его называть.

— Кто-то из них стрелял в ответ? — снова по-немецки спросил Каген.

Маус понял, что одноглазому неймется и он нарочно его подначивает. Большинство людей считают, что все происходит легко и просто — пиф-паф! — как в кино. Иногда это было так, но иногда и по-другому.

— Конечно, — ответил он, снова по-английски. — Однажды один шварцер шарахнул в меня из дробовика. Да и еще пару раз было.

Похоже, что Каген посчитал, что таких случаев было гораздо больше.

— А как ты думаешь, гангстер, скольких убил я? — усмехнулся Каген. — Ну, сколько? Попробуй угадать.

Единственный известный ему парень из Браунсвилля, который был не прочь прихвастнуть о таких делах, — Счастливчик Майоне. Тот самый, которого сдал легавым Кид Твист, а в прошлом году поджарили на электрическом стуле за убийства. Счастливчику нравилась его работа, но свое прозвище он получил не за это — его назвали Счастливчиком как раз за то, что он вечно ныл и жаловался на жизнь. Он был большой любитель подолгу нудно рассказывать дружкам-приятелям, каким образом разделался с той или иной жертвой, кого придушил проволокой, а кого зарубил топором. И еще он вел точный подсчет, в память о каждом убийстве откладывал серебряный доллар. Маус слышал о том, что будто бы, когда Счастливчика зажарили на электрическом стуле, в кармане у него лежали двадцать семь долларов.

Счастливчик Майоне был самым чокнутым из всех, кого Маус когда-либо знал. Помимо Кида Твиста это был единственный ликвидатор, который работал, так сказать, «из любви к искусству».

— Попробуй угадать, гангстер, — повторил Каген.

— Нет, ты лучше сам мне скажи, — ответил Маус, глядя на свою дымящуюся сигарету.

— Я произвел подсчет после того, как Питер сказал мне, что нацисты убили два миллиона евреев. — Маус заметил мелькнувшую на губах Кагена усмешку. — Четырнадцать. Четырнадцать и никаких пленных, — ответил одноглазый и затушил сигарету в пепельнице, вмонтированную в подлокотник кресла. — Ты ведь у нас не такой крутой, а, гангстер?

— Называй меня Маус, — произнес Маус, понизив голос. — Меня все так называют.

Каген покачал головой.

— Не похоже.

Маусу показалось, будто воздух между нами сгустился, как в августовскую жару. Ненависть — она подобна густому летнему воздуху.

Их взгляды снова пересеклись, и Маус вспомнил слова, сказанные Мейером Лански в том офисе на Бродвее.

— В Палестине вы делали бомбы. Вы взрывали арабских женщин? А сколько детей вы взорвали? Разве бомбы не убивают детей? Ты их тоже пересчитывал, виксер? — спросил Маус по-английски, произнеся лишь последнее слово по-немецки. Единственный глаз Кагена как будто прожег его ненавистью, когда он назвал его засранцем.

— По крайней мере я делал это не за деньги, — ответил Каген по-немецки, оставив без внимания вопрос Мауса. — Я не такая потаскуха, как ты и твой поляк, — произнес он, употребив немецкое слово Hure, потаскуха. Однако Мауса куда больше оскорбило то, что Каген назвал Лански поляком. Лански непременно приказал бы вышибить Кагену мозги, если бы тот посмел сказать ему это в лицо, не посмотрел бы даже на «Иргун» и все прочее.

— Ты худший из евреев, — Каген перешел на английский. — Именно из-за таких, как ты, неевреи считают всех нас такими, как ты. Тебе нужны лишь деньги, остальное тебя не интересует.

— Я не из тех, кто убивает женщин, — парировал Маус, не отводя взгляда.

— Хватит, кому сказано, — бросил ему одноглазый, угрожающе понизив голос. — Я за это отвечаю… за все это… я тут старший… и ты должен относиться ко мне с уважением. Даже твой окаянный поляк сказал, что ты должен делать то, что я говорю…

— Leek mich am Arsch, — парировал Маус и, нажав локтем на подлокотник кресла, сбросил содержимое пепельницы на колени Кагену. — Ты самый обычный головорез и ничуть не главнее меня, понял? Значит, я гангстер? — Маус сделал акцент на последнем слове. — Так что можешь поцеловать меня в зад. — На этот раз первым отвел взгляд Каген. Он стряхнул с брюк окурки и пепел и, не сказав ни слова, повернулся к иллюминатору.