«Сам Вальтер Скотт», или «Волшебный вымысел» - [15]

Вторым литературным знакомцем Вальтера Скотта был писатель совсем другого толка и, так сказать, другого берега - Мэтью Льюис, прозванный "монахом" по названию своего знаменитого одноименного романа. Если Пушкин вспоминал "британской музы небылицы", то "Монах" Льюиса был ярчайшим и наиболее популярным образцом подобных "небылиц", причудливых повествований, называемых "готическими" по времени действия, относимого обычно в средние века. Другое название тех же "небылиц" - "романы ужасов", что предполагало крайнюю таинственность, кровь, убийства и участие самого дьявола. Это было наиболее распространенное предвальтерскоттовское чтение, увлекавшее очень многих до головокружения, заставлявшее, если не сдавали нервы, сидеть за чтением ночами. Впрочем, почему же предвальтерскоттовское? "Шотландский бард", конечно, превзошел своими историческими повествованиями эти "романы ужасов" (в то же время используя их обстановку с горами и замками, развалинами и кладбищами), но ему не удалось их вовсе похоронить или отменить, как в литературе бывает, если некий новый, более высокий род литературы приходит на смену прежним читательским увлечениям. Публика продолжала читать "готические" романы наряду с романами Великого Неизвестного, каким до поры до времени являлся сэр Вальтер Скотт.

Причины, по которым прославленный писатель долгое время предпочитал оставаться инкогнито, так и не получили какого-то определенного, одного объяснения. Причин было несколько. Прославившись первоначально как поэт, Вальтер Скотт, перейдя к прозе, не хотел рисковать своим поэтическим именем в случае неуспеха его романов. А когда успех к нему пришел, то он убедился, что в таинственности есть своя дополнительная, притягательная сила. И для литературных паломников в этом заключалось особое очарование: прорваться сквозь пелену тайны и увидеть самого Великого Неизвестного!

Связи Вальтера Скотта были необычайно обширны. В числе его поклонников, а стало быть корреспондентов и знакомых, были короли, полководцы и, конечно, писатели.

"Кто бы мог сказать мне тридцать лет тому назад, что я получу письмо от автора "Гёца", - такую запись в дневнике вставил Скотт, когда он, уже на вершине своей славы, получил письмо от Гёте, трагедию которого "Гёц фон Берлихинген" он когда-то переводил. Историческая драма, тема которой национальное единение, явилась одним из важнейших литературных уроков для Вальтера Скотта в годы его "учения и странствий". И вот он встал наравне с одним из своих основных учителей. А Гёте в те же годы говорил так: "Разве в Германии, даже в наши дни, вы найдете титанов литературы, которых можно было бы поставить в один ряд с лордом Байроном, Муром или Вальтером Скоттом?" Постоянный собеседник и литературный секретарь великого немецкого писателя записал целый ряд разговоров, которые они вели с Гёте как читатели Вальтера Скотта.

Действительно, увлекательное чтение даже столь искушенных ценителей превращает в простодушно-доверчивых людей: для них буквально материализуются, выступают, словно живые, персонажи и целые сцены, они обсуждают ход повествования, будто течение самой жизни. Они же, конечно, анализируют свои впечатления, и Гёте, объясняя столь жизненный эффект от воздействия на него прочитанного, говорил: "Высокое искусство проникает все целое, отдельные персонажи поражают жизненной правдой, все до мельчайших подробностей разработано автором с такой любовью, что нет здесь ни одной лишней черточки"21. Но было бы странно, если бы столь строгий и профессиональный судья только восхищался книгами Вальтера Скотта. Нет, Гёте тут же отмечает просчеты - самоповторение от романа к роману, небрежность, растянутость, а иногда, по его мнению, недостатки оказываются продолжением достоинств, та же описательная детализация, например, становится излишней. Но неизменно Гёте признает и подчеркивает, что это - "новое искусство".

С Байроном у Вальтера Скотта добрые отношения установились не сразу. Сначала назревала между ними ссора, и зачинщиком являлся Байрон. Он только начинал своп творческий путь, ему за первый стихотворный сборник досталось в "Эдинбургском обозрении", и тогда с его стороны последовал ответный удар стихотворная сатира, в которой Байрон разделался буквально со всеми мало-мальски заметными литературными современниками. В их числе и с Вальтером Скоттом, которого он обвинял ни много ни мало в продажности. Байрон назвал Скотта "наемным писакой". "За что?!" - таков, примерно, был отклик жертвы, конечно, невинной. "Пусть благодарит судьбу, - писал Скотт о Байроне другому поэту, - что он от рождения не должен зарабатывать ценой своего таланта или успеха". Потом они объяснились. Это устроил их общий издатель Мюррей. Он же оставил воспоминание о встрече двух знаменитостей, двух литературных "львов", которые встретились в той же самой комнате, у того же самого камина, где годы спустя сгорят мемуары Байрона. Зрелище, вспоминал Мюррей памятную встречу, было редкостное: оба знамениты, оба имеют основание гордиться фамильной причастностью к истории, и оба хромые. Спускаясь с лестницы, они предупредительно помогали друг другу. С тех пор между ними не только не было ссор, но не существовало вовсе ничего, кроме самого дружеского расположения. Лишь однажды Вальтер Скотт оказался, нет, не обижен, а только смущен и озадачен, когда Байрон посвятил ему свою поэтическую трагедию "Каин". Это была честь, но честь скандальная, поскольку скандальным был самый прием этой трагедии, которая была воспринята как проповедь безнравственности. Вальтер Скотт не был ханжой, но позиция Байрона, насколько она проявилась в этой трагедии о братоубийстве, представлялась ему рискованной. Вообще Вальтер Скотт восхищался Байроном, в то же время наблюдая за ним, как за некоей таинственно-удивительной, самосокрушительной натурой. Во всяком случае, когда Байрон подвергался нападкам, Скотт никогда к ним не присоединялся, а после безвременной кончины поэта написал о нем сочувственную статью. "Лорд Байрон, писал Скотт, - не ведал унизительного проклятия, тяготеющего над литературным миром. Мы имеем в виду ревность и зависть. Но его удивительный гений был от природы склонен презирать всякое ограничение, даже там, где оно необходимо". А в дневнике он записал: "Что мне особенно нравилось в Байроне, помимо его безграничного гения, так это щедрость духа, а также кошелька, и глубокое отвращение ко всякой аффектации в литературе - от менторского тона до жеманства..."22.