Салтыков-Щедрин - [9]

Вот я, например, читаю им любимые свои сказки. В первую очередь, конечно, «Богатыря», «Конягу», «Мужика с генералами» – они очень хихикают всегда. И это очень меня огорчает. Потому что если бы они не понимали, о чем речь, то это было бы все-таки лучше. А раз понимают, значит, увы, ничего не изменилось у нас. Но, видите, в речь очень уходит это все. Например, там мне ужасно нравится, разговор щуки с карасем-идеалистом. Карась начинает свой диспут с вопроса: «Знаешь ли ты, что такое добродетель?» И щука втягивает его в себя от изумления, она и не пыталась его проглотить, она просто так, грубо говоря, офигела, что втянула его с водой.

И в классе всегда в этот момент истерика, им ужасно это нравится. Я бы предпочел, может быть, какую-то другую реакцию. Им очень нравится, когда едят карася.

Ужасно мне нравится тоже – когда мы с коллегами-педагогами отправляемся в ресторан скромно выпить-пожрать, всегда, когда приносят жареную рыбу, кто-нибудь обязательно говорит: «Карась – рыба смирная и к идеализму склонная». Такое абсолютное бессмертие, которое бы очень огорчило самого Салтыкова-Щедрина.

Как вы думаете, останется ли этот писатель лет через сто в русской литературе?

Это от нас с вами зависит. Во-первых, будет ли что-то лет через сто – большой вопрос. Потому что после Угрюм-Бурчеева, как мы знаем, последняя гибель…

Тут вот в чем штука. Вот одна вещь, о которой я, к сожалению, не успел рассказать, потому что она слишком умозрительна. Салтыков-Щедрин понял один из главных законов русского развития: здесь никто искреннее не верит в то, что говорит. Существует огромная подушка между властью и народом – это подушка безопасности такая. Поэтому в России не может быть фашизма. В России никто никогда не будет по-настоящему верить ни в черносотенные идеи, ни в идеи суверенной демократии, ни в антикавказскую риторику.

Очень точно об этом сказал Белинский: «Русский мужик произносит имя Божие, почесывая себе кое-где». Вот есть огромная дистанция между этой святостью и этим поведением жизненным. Говорят все одно, думают другое. Это очень хорошо как гарантия от тоталитаризма. Но это же и гарантия от развития. И вот Щедрин это понял, потому что что делают его глуповцы? Почему они глуповцы, собственно? Они не верят в то, что говорят. Они живут ложной жизнью. Они не верят в то, что делают. У них существует огромный зазор между мыслью и жизнью.

Это гарантирует их от Угрюм-Бурчеева до какого-то момента… Но потом это гарантирует их и от того, чтоб вырваться из замкнутого круга.

Такие города, как Глупов и Макондо – они живут себе, живут, а потом случается потопчик какой-то в том или ином виде.

И я далеко не убежден, что через сто лет кто-то вообще еще будет говорить о русской культуре как таковой. Но если будет, то будет говорить и о Салтыкове-Щедрине. Нам ведь дорого всегда не то, что кто-то нам нарисовал прекрасную жизнь, идиллическую, нам дорого, что кто-то нам нас показал. И вот когда читаешь Щедрина, думаешь: «Нет, все еще не так страшно, ребята. Может быть хуже». Это такой комок нервов, боли и омерзения к себе и людям! Почитаешь: «Не, не, ничего… Схожу-ка я завтра на работу…» Ну как-то, в общем, все не так страшно. Не так страшно. Так что будет обязательно.

Скажите, пожалуйста, вы вот как считаете, Жванецкий – сатирик или юморист?

Я думаю, он поэт по преимуществу. Я недавно детям давал Бабеля и договорился до довольно странной формулы – вот одно из преимуществ преподавания, что ты что-то формулируешь для себя. Бабель написал две великих книги: «Одесские рассказы», о том, как все друг другу свои, налетчики, ограбляемые этими налетчиками, Мугинштейн, тетя Песя с привоза, полиция – все свои, все родные; и «Конармия» – о том, как все друг другу чужие, даже внутри одной семьи.

Вот Жванецкий – это такой поэт Одессы, где все друг другу свои. И поэтому главная тема Жванецкого – это «да, все ужасно, но мы все вместе, и, может быть, эта жизнь для нас как-нибудь и норма, и, может быть, мы ее переживем, тем более, что она вызывает в нас такие добрые чувства, такое единение».

Он – поэт такой лирический, и, конечно, он не сатирик совсем. Потому что его сатира очень нравилась всегда объектам этой сатиры. Вспомните, как в 70-80-е годы сидит все Политбюро, сидят все сантехники, все взяточники, сидят полным залом и все радостно слушают, как им про них все это говорят.

Вот Салтыкова-Щедрина они так не слушали. Его даже свой брат интеллигент ненавидел, а народ вообще не читал. Сатирик должен быть такой, чтоб его не любили. Культовый сатирик – это вообще оксюморон. И поэтому Салтыков-Щедрин такой нелюбимый писатель в русской литературе. Но именно поэтому он такой хороший писатель.

Это не значит, что Жванецкий плох. Я признаю, что это очень хороший автор. И Довлатов не сатирик, потому что его читать приятно.

А хорошую сатиру надо читать так, как читаешь «Русские сказки» Горького, – как будто глотаешь гранату и она внутри тебя взрывается. Когда вот, например, так погордишься каким-нибудь своим гражданским подвигом, скажешь чего-нибудь на «Эхе Москвы», думаешь, ну как я хорош! А потом читаешь сказку из горьковского цикла, где в некотором царстве живут евреи специально для погромов, и есть группа протестующих против погромов, и среди них мальчик Гриша семи лет. Они каждый день пишут воззвания, там все их подписи и последняя: «Гриша Будущев, семи лет, мальчик». А евреи – очень хитрый народ, и вот они как-то раз перед погромом спрятали все чернила и всю бумагу, – «что они будут делать тогда, эти шестнадцать и с Гришем?» И Гриша, которому уже 43 года, плачет, размазывает сопли, кричит: «Хосю плотестовать!» Они тогда пошли и на заборе стали писать, но их прогнал городовой, и они разошлись по домам. Это неприятная очень сказка, да. Но довольно полезная.