Сальто-мортале - [12]

Иван взглянул на удалявшуюся коляску.

— Вили Ощерик, — ответил он. — О лошадях знает все. Нет на свете такой трудной лошади, с которой бы он не справился. А знаешь, что такое трудная лошадь! Это лошадь, которая не желает ни входить в конюшню, ни выходить из нее, лягается, ярится и кусается, когда ее запрягают или распрягают, она не хочет заходить на старт (нужен особый человек, который бежит рядом и заворачивает ее), а если она и зашла, то не хочет трогаться с места, поднимается на дыбы, приплясывает или просто встает поперек дороги и загораживает путь остальным лошадям, а если все же и стартует, то не желает идти обыкновенной рысью — передними ногами рысит, задними галопирует и чередует это с козлиным скаканьем и неровной сбитой рысью. Потом, если немного и пройдет обыкновенной рысью, жди: сейчас станет как вкопанная, — хорошо еще, если наездник только ткнется в зад лошади и не вылетит из коляски совсем, а не то совершенно неожиданно она срывается либо на рабочую дорожку, либо с поворота — к конюшням, а нередко и просто грохается оземь. Я мог бы перечислять штучки-дрючки в этом роде, но, по сути, все сводится к одному: не хочет, не хочет, не хочет… одна не хочет того, другая — этого, у каждой своя особая специфика, свой гвоздь программы, а есть и такие, что весь арсенал этих «не хочу» показывают соло. В комментариях «Конного спорта» про таких лошадей обычно пишут кратко: «Не могли заставить идти рысью…» Ну да Ощерик заставит! Бывает, после такой «работы» на всю лошадь хоть свинцовую примочку прикладывай, а когда Ощерик вылезает из коляски, то руки у него висят как плети. Он не объезжает, а ломает лошадь. Старым мастерам, Уильтширу или Фейзеру, например, тоже удавалось справляться с такими лошадьми, но обычно только после долгого многомесячного труда. Может, я говорю глупости, но они уговаривали, убеждали лошадь, и в итоге не одна из этих трудных лошадей стала европейской знаменитостью.

Я любила вот так слушать Ивана, мы проезжали мимо мирных трибун, ветер, пролетая над зеленым газоном поля, трепал выгоревшую сетку футбольных ворот, весеннее солнце согревало лицо, и, если бы Иван рассказывал о семиглавом змее, я бы с не меньшим удовольствием слушала его. И если бы он захотел, я бы из рук покормила змея сахаром.

Я слушала его и завидовала, иногда чуть ли не до ненависти.

— Но у Вили нет знаменитой лошади. Не было. И не будет. Потому что он знает все, кроме одного: раб в лучшем случае показывает средний результат.

— Ощерик — это кличка? — спросила я.

— Да нет. Настоящее имя. Для того чтобы публика дала наезднику хотя бы издевательскую кличку, нужен какой-никакой контакт с нею… Ну ладно, слезай, я отведу Гримаса, с него достаточно.

Я выскочила из коляски и смотрела, как Иван едет к конюшням. Вот он изогнулся чуть вправо, а потом влево: это он наблюдает за работой передних ног, за всеми движениями лошади, их согласованностью, и замечает мельчайшие «сдвиги по фазе». Я не сомневаюсь, что, если бы лошадь умела говорить, она бы обернулась сейчас и сказала: «Малыш, мне кажется, на сегодня достаточно!»

Господи, как я завидовала Ивану!

«А я тоже трудная лошадка?»- задавала я себе вопрос.

Ведь я тоже сплошь напичкана этими самыми «не хочу». Не хочу, не хочу, не хочу — это и есть я.

Так в чем же проявлялись мои амбиции?

Например, бег. Я и вправду много сил на него угробила. Возможно, в свое время я внушила себе, что люблю бег и даже увлечена им. Но ныне я знаю, что ошибалась. Бег мне опостылел. Когда я, вконец измученная, возвращалась домой на трамвае, я думала только о том, что завтра мне опять придется вставать ни свет ни заря, и во мне вскипало что-то вроде ненависти к бегу, но я старалась об этом не думать.

Ибо бег был лишь одним из многих моих порываний, которым я отдавалась сполна.

И это, и многое другое — все-все коренилось в этих самых моих «не хочу».

Были, например, Мои Дорогушечки, — так я их называла. Обычно они приходили в воскресенье во второй половине дня, а если в воскресенье были бега, то в субботу, чтобы застать и Ивана, им хотелось иметь как можно больше слушателей. Это были жеманные, говорившие визгливыми голосами гости-стайеры. Начало нашего знакомства — по крайней мере, для меня — восходило к доисторическим временам, впрочем, это неважно. Я ни разу у них не была. Иван, кажется, тоже, но мы все про них знали. И ныне я могу в мельчайших подробностях описать их коммунальную квартиру: мебель, ковры, занавеси, назвать цвет, материал и покрой одежды, висевшей у них в шкафах, знаю даже, где стоит у них ящик с грязным бельем и на сколько сантиметров от двери соседа отстоит большой, окованный железом сундук — летом в нем хранится зимняя, а зимой летняя одежда.

Об их соседе по квартире, точнее говоря, об отце супруга, я тоже знаю все, даже то, что он «ни в какую не желает поднимать сиденье унитаза».

Вот всколыхнул тишину протяжный и в самом деле какой-то жеманный звонок.

Иван встает. «Бог ты мой, — говорит он, — это Шушукалы!» Так он окрестил Дорогушечек.

Тишина. Сейчас Дорогушечки стоят перед нашей дверью, и на их лицах уже обозначилась улыбка. Дорогушечка-супруг, Дорогушечка-супруга и их толстенькое Дорогушечка-дитя. Скоро наша комната будет полным-полна Дорогушечками.