Сальто-мортале - [13]
Мой отец откладывает газету и запускает пятерню в свои растрепанные седые волосы. Мать строго говорит Ивану: «Ну, иди же, открой!» — но тем временем она и сама уже встала и идет за Иваном.
Из прихожей доносится лихорадочное шушуканье, можно подумать, что разговор ведется примерно такой: «Скорей, скорей ключи от чердака, милиция висит у нас на пятках, нам до зарезу надо на крышу!» — «Ох, сейчас нельзя, жена Мезеи развешивает на чердаке белье!» — «Все равно, замотаем ее в простыню, чтобы не пикнула, но на крышу нам надо до зарезу, милиции только потому еще здесь нет, что, на наше счастье, она не бросилась за нами прямо по лестнице, а ждет лифта, у нас еще есть три минуты, пока к ним не притащится дворничиха…» Но, разумеется, я знаю, что в прихожей идет всего лишь битва у вешалки. «Нет, нет, мы не будем раздеваться, мы совсем ненадолго! Мы заскочили только на минутку!» Однако в конце концов Иван — в угоду матери — берет их в оборот, одного за другим, сперва толстенькое, визжащее дитя, потом взрослых, он вышелушивает их из пальто, — вот что там происходит. (Как-то раз мы с Иваном злонамеренно не стали приневоливать гостей к раздеванию — «на минутку так на минутку»! И Шушукалы просидели у нас не раздеваясь с пяти до половины одиннадцатого. Да еще до дверей мы их провожали как минимум полчаса: «Ну ладно, мы пошли!» И здесь начались танцы в прихожей перед уже открытой дверью, шаг туда, шаг обратно, и снова шаг туда к полуоткрытой двери, одной ногой на пороге. Дорогушечка-супруга задирает юбку, — вы только посмотрите, совсем забыла, эти резинки для чулок тоже из Америки. На нас с Иваном чуть ли не напали корчи, едва в силах сдержать смех, мы вцепились друг в друга, на глазах у нас выступили слезы. Но потом мать закатила нам такой скандал, что с тех пор Иван всегда стаскивает с них пальто.)
Но вот они уже в комнате. Чмок-чмок. Чмок-чмок. Чмок-чмок.
Запах пудры чуется и от Дорогушечки-супруга. Их обувь поскрипывает, дитя тоже ходит на цыпочках и шушукается. На ком-нибудь из них обязательно какая-нибудь обновка, но чаще всего на каждом хоть что-нибудь да новое. Туфли, галстук, юбка, детские штанишки, сумка. А если нет ничего другого, то хотя бы новая коронка во рту. «Ты только погляди, это просто замечательно, сидит так, что я ее совсем не чувствую». — «Ах, мой дорогушечка, ты только вчера говорил, что она немножко беспокоит тебе десну!» — «Не помню, моя дорогушечка, а если и сказал, то, наверное, мне это только показалось». «Еще бы, мой дорогушечка, у такого дантиста, да за такую цену просто быть не может, чтобы тебя что-нибудь беспокоило».
— Дорогушечка мой, — это уже ребенку, — ты же знаешь, что прежде чем взять печенье, надо вымыть руки!
— И только штучку, дорогушечка!
— Это почему же, — говорит мать, — печенья много, вы же сами видите.
— Не для того же мы его поставили, чтобы оно стояло! — замечает отец.
— Нет, нет. Ему надо следить за фигурой.
— А вы-то, вы почему не угощаетесь? Не стесняйтесь, сделайте милость.
— Мы только что поели, перед тем как выйти из дому, правда, моя дорогушечка?
— Да, мой дорогушечка.
— Ну возьмите, пожалуйста!
— Ах, что вы, как можно!
Я уже жду, что Иван опять возьмет их в оборот и станет набивать им рты печеньем, но наконец Дорогушечка-супруга берет одно печеньице и разламывает его пополам, одну половину ест сама, а другую, словно какая-нибудь гейша, бросает в послушно разинутый рот Дорогушечки-муженька.
— Ах, боже мой, так и тает во рту! Правда ведь, дорогушечка?
— Да, дорогушечка, просто роскошь, лучше, чем тетя Маргит, никто не умеет делать печенье.
Я сижу, поджав ноги, в своем углу на диване и лютой ненавистью ненавижу печенье. У меня такое ощущение, будто мой рот набит опилками. И спасения нет. У нас одна комната. И «удалиться» просто некуда. Апартаменты! Мизансцены! «Ну, я удаляюсь!» (Лизелотта уходит налево.) Если я двинусь к двери, то сразу услышу голос матери: «Ты куда?» Что ей ответить? Разве что последовать примеру Ивана, который однажды, разъяренный, ответил: «Пи-пи!» (Ну, Лизелотта, куда же ты уйдешь теперь, в чулан?)
Далее следует детская самодеятельность.
— Ты не споешь, дорогушечка, тете Маргит и ее родным ту очаровательную песенку, которую вы разучили на прошлой неделе?
Я тоже, вместе с углом дивана, отношусь к родным «тети Маргит». Чему быть, того не миновать! И оно будет, деться-то некуда…
— Не-е хо-о-чу-у-у!
Мать глядит на нас с укоризной, ее взгляд подхлестывает нас, и тогда мы хором воодушевляем самого младшего из Дорогушечек.
Следует песня:
Аплодисменты. Мы с Иваном боимся взглянуть друг на друга.
— Эту песню дядя Шани привез из Родионоское-Несветайсово. Правда ведь, мой дорогушечка?
— Да, моя дорогушечка, только не Родионоское-Несветайсово, а Родионово-Несветайское.
— Да, далековато он за ней ездил, — вполголоса замечает Иван. (Дядя Шани — заведующий школой, где учится самый маленький Дорогушечка, о дяде Шани мы тоже все знаем. Что он выдающийся педагог и очень высоко ставит младшенького Дорогушечку, и еще: проводя районную викторину на тему «Детская душа в зеркале песни», он может за государственный счет разъезжать повсюду.)
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
Книга состоит из романа «Карпатская рапсодия» (1937–1939) и коротких рассказов, написанных после второй мировой войны. В «Карпатской рапсодии» повествуется о жизни бедняков Закарпатья в начале XX века и о росте их классового самосознания. Тема рассказов — воспоминания об освобождении Венгрии Советской Армией, о встречах с выдающимися советскими и венгерскими писателями и политическими деятелями.
Семейный роман-хроника рассказывает о судьбе нескольких поколений рода Яблонцаи, к которому принадлежит писательница, и, в частности, о судьбе ее матери, Ленке Яблонцаи.Книгу отличает многоплановость проблем, психологическая и социальная глубина образов, документальность в изображении действующих лиц и событий, искусно сочетающаяся с художественным обобщением.
Очень характерен для творчества М. Сабо роман «Пилат». С глубоким знанием человеческой души прослеживает она путь самовоспитания своей молодой героини, создает образ женщины умной, многогранной, общественно значимой и полезной, но — в сфере личных отношений (с мужем, матерью, даже обожаемым отцом) оказавшейся несостоятельной. Писатель (воспользуемся словами Лермонтова) «указывает» на болезнь. Чтобы на нее обратили внимание. Чтобы стала она излечима.
В том «Избранного» известного венгерского писателя Петера Вереша (1897—1970) вошли произведения последнего, самого зрелого этапа его творчества — уже известная советским читателям повесть «Дурная жена» (1954), посвященная моральным проблемам, — столкновению здоровых, трудовых жизненных начал с легковесными эгоистически-мещанскими склонностями, и рассказы, тема которых — жизнь венгерского крестьянства от начала века до 50-х годов.