Сакура, свадьба, смерть - [56]

– Я про океан.

…Можно длинную жизнь прожить рядом с человеком, так и не узнав, каков он собой, что таит в душе, на что способен сегодня, каким окажется в следующее мгновение, а вот иногда, если уж очень посчастливится, можно за короткое время, в промежутке двух странных ночей точно угадать человека, и по вздоху его, по блеску глаз, по улыбке совершенно правильно понимать, о чём он сейчас думает, и какие удивительные картины встают в эту минуту перед его мысленным взором.

Марьяна была уверена, какими словами Глеб будет говорить ей о своём любимом океане. И была рада, что именно она слышит в такую ночь его рассказ.

– …Океан кормит. И неплохо. Однажды наш экипаж сильно поиздержался в чужом порту на ремонте, за полгода береговой жизни мы истратили все свои авансы, поэтому капитан и разрешил мне, а я был тогда вторым помощником, отвечал за продовольствие, организовать кормёжку ребят продуктами, рассчитанными на длительный предстоящий рейс. Но предупредил всех, что на промысле нам придётся дружно питаться только тем, что поймаем. Мужики согласились.

В Гвинейском заливе мы тогда промышляли желтопёрых тунцов – гигантских стремительных рыб со скорбно сжатыми ртами. Каждый – больше ста килограммов, плотные и вкусные особи.

Повар в том рейсе был асом в своём деле, баловал нас так, что экипаж даже и не чувствовал, что все макароны, колбасу и консервы мы давно уже съели на берегу.

Главным блюдом были тушёные тунцовые рёбрышки. Толщиной с палец, а мясо у жёлтопёрых – не хуже качественной телятины, сочное, розовое! Не отличить.

Мы много работали, уловы радовали десятками тонн, аппетит у коллектива был соответствующий.

Сложился обеденный ритуал – и никто даже не подумал изменить его до конца рейса – на второе всегда подавались тунцовые рёбрышки. Кто-то просил по два, кто – по три штуки. По четыре не съедал никто – слишком сытно, а повар страшно сердился, если на тарелках оставалось недоеденное. Кусок хлеба – в подливку, компот из сухофруктов – на третье, лучшего и не могло быть!

– Ну, разве ты не перфекционист?!

– Я – реалист, с уклоном в поклонение низменным инстинктам.

– Не верю!

– Хочешь, я прямо сейчас наглядно продемонстрирую, как поступают настоящие мужчины с колбасными запасами, случайно обнаруженными в домашних холодильниках не верящих им женщин?

– Ага! Всё-таки моя колбаса привлекает гурманов?!

– Ещё как. Вообще-то я выгодный – ем мало.

– Есть шанс доказать это…

И под серой луной, и на смятых простынях, и за крошечным кухонным столиком они продолжали удивляться, каждое мгновение имея возможность видеть друг друга по-иному.

Верхний свет просторного абажура делал близкое лицо Марьяны пронзительнее, чётче, старше, но Глеб точно знал, что оно всё равно прежнее – первоначальное, как и в то самое цветочное утро, чуть растерянное и неуловимо упрямое.

А она впервые в своей жизни ощущала совсем рядом пристальный взгляд такого близкого ей и одновременно отдалённого от всех остальных людей мужчины.

Они вместе чувствовали, как недолог миг такой встречи, что совсем скоро расставание…

Именно поэтому и было важным для них успеть многое услышать, а спросив, как можно больше узнать, да так, чтобы потом, когда что-то на протяжении жизненного пути непременно позабудется или слукавит память, или придётся некоторое из услышанного исказить с целью собственного удобства, быть уверенным, что всё остальное – правда.

– А вообще-то из меня не получится хорошего повара.

– Почему?

– Чувствую, что чрезмерно брезглив для такой профессии.

– Тянет часто мыть руки?

– Нет, тут другое, скорее изобилие собственных условностей. Самое невозможное для меня – грязный нож. Не помню когда, но однажды я решил, что грязь на острой стали оружия или инструмента – это дико, и теперь любой нож, который оказывается поблизости от меня, я тщательно мою. Даже чужой, не говоря уже о своих, привычных. Не могу представить себе меча короля Артура в бараньем сале или с остатками засохшей вражеской крови…. Из других бытовых примеров – всегда стремлюсь унизить человека, жующего прилюдно семечки. Мерзкое зрелище. Брезгливое, до рвоты, отвращение вызывает и общественное, групповое сосание кальянов…

– Всегда и везде? Может это болезнь у тебя такая сложная, гигиеническая, не помню уж её названия-то, а?

Марьяна смеялась, глядя прямо ему в глаза, а Глеб улыбался в ответ сам и ничуть не смущался именно такому вниманию.

– Нет, конечно же, не всегда! Вот техническая грязь – это не грязь, приходилось мне есть и сырую картошку, и хлеб, наполовину с дорожной глиной, и гальюны драить голыми руками…. Но вот нож – он всегда должен быть чистым!

– Я тебе верю.

– Это хорошо.

В эти минуты капитан Глеб думал о многом. Говорил – тоже, но пока не о самом главном.

– А ещё я не умею болеть…

– Это вообще здорово.

– Мне нравится смотреть, как ты пьёшь чай, смешно закутавшись в халат. Хочешь, я принесу тебе чаю?

– Хочу. Неси.

…Далёкий свет на кухне, шипенье чайника и осторожный стук чашек делили весь мир надвое.

В усталости такой странной ночи Марьяне начал сниться удивительный сон.

…Как будто она знала человека, который долго стремился к вершине.