Сакральное - [47]

Жорж, теперь все так ясно. Ты думаешь, что навсегда овладел моим существованием — ты его видишь совершенно замкнутым, законченным, ограниченным — ты сам предусмотрел эти границы, они тебе известны, а потом ты уходишь… жить истинной и тайной жизнью — или, по крайней мере, ты так полагаешь.

Как будто мне может быть чуждо твое истинное… как будто меня может ввести в заблуждение твое отсутствующее присутствие. Или когда ты вернулся пьяный на днях и это страшное воспоминание, которое у меня осталось.

Ты можешь думать, что нынешнее существование это отражение во мне живой реальности. Ты можешь, а я не могу, до такой степени, что если я чувствую необходимость выразить себя, то сделать это для меня было бы возможно только перед другим, перед другими, до такой степени, что жизнь с каждым днем все опустошается, все измельчается, как тело, которое разлагается у меня на глазах.

— Самый христианский период моей жизни, я пережила его рядом с тобой.

— культ этой мнимой жертвы, лишенной всякой гордости

— непринужденность в разговоре о твоем отпуске, как будто эти шесть недель уже пролетели. Манера менять место, голос, тон -

— ПИШИ книги, сочини себе роман это бедное существо, которое существовало лишь благодаря моей РЕВНОСТИ

Жорж,

У тебя есть только одна возможность мне помочь.

Это не мягкость, не твое желание «ухаживать» за мной и что я зову тебя ночью: это твоя правда и моя.

Жорж, пойми: моя жизнь и моя смерть принадлежат мне. В эту минуту я так же близко как от одной, так и от другой, ни одно существо в мире больше ничего не может сделать, потому что я больше не нахожу тебя в самой глубине — там, где я знала, что найду тебя. Жорж, быть может, я «не люблю тебя».

Жорж, я знаю, что вчера произошло. Я это знаю. Я ненавидела нашу жизнь, мне часто хотелось спасти себя, уехать одной в горы (это значило спасти свою жизнь, теперь я знаю) Как только у меня в кармане были деньги, я думала об этом. Мне был ненавистен этот ритм — моей работы, наших ночей, как ты смел осыпать меня упреками, говоря мне о «слабости», как ты смеешь, ты, который два часа не в силах провести один, ты, которому нужно, чтобы кто‑то другой рядом с тобой вдохновлял все твои жесты, ты, который не можешь даже хотеть что тебе хочется. Я знаю: она будет вертеть тобой как захочет, это факт.

Наша жизнь вдвоем, я в нее верю, как и ты в нее верил в первый день, когда ты говорил о доме. Я в нее верю, как верю в то, что нас соединило: в глубину твоих ночей и моих. Я отдала тебе всю себя, целиком. Теперь ты можешь вволю посмеяться, втоптать все в грязь — я даже и не думаю сердиться.

Давай, можешь все разметать, испоганить, уничтожить, послать к чертям — все, что хочешь: никогда ты меня больше не достанешь, я никогда не буду там, где ты думаешь меня настичь, там, где ты в конце концов думаешь схватить меня за горло, что доставляет тебе такое наслаждение.

Теперь, когда благодаря мне самый банальный образ принял форму мечты, желания, драмы, страсти, теперь, когда одна лишь тихая радость освободит тебя от всех тягот, в виде самого откровенного, самого продуманного, самого корыстного, самого жалкого «адюльтера».

А я, у меня нет слов, я слишком много видела, слишком много узнала и познала, чтобы создавать какую‑то видимость. Ты можешь делать все, что хочешь, мне не будет больно.

Как лицемерны трагики: ты хорошо это знаешь. Как была разыграна эта драма — день за днем — на моих глазах, полных презрения — или благодаря моим ужасным приступам, вызванным одним лишь неврозом.

Я знаю все, что с тобой происходило — все — вот уже больше года, до, после Сицилии, все, что назревало вокруг существа, которое приняло форму твоей мечты, разрушительной мечты, которая умеет разрушать, мечты, которая сводится к самому банальному из всего, что есть в повседневной действительности, тому, что кто угодно может пережить: к адюльтеру, отлично спланированному, продуманному, ловкому, искусному, пылкому, поскольку тайному. Пойми меня, она ничем не может меня уязвить, эта женщина. Я знаю — там, на улице Ренн, это зеркало, которое она вынудила тебя принести, перед которым с самого первого дня (те дни, когда ты говорил: «Колетт, я тебя обожаю») я видела, как она вертится что есть мочи, хотя к ее великому сожалению ты даже этого не замечаешь.

Она может сделать все, что пожелает, но ей не удастся меня уязвить.

Пусть думает, что может изгаляться сколько будет ей угодно. Мне действительно хотелось бы, чтобы ты знал, какое освобождение: все обратилось в прах.

Ты можешь играться с моими вещами, бросать их к ее ногам, угождать ей, меня никогда не заденет то, что исходит от нее. Никогда, запомни это, она не коснется того, что существует между нами двоими.

Я знаю, теперь она тебе так нравится, что «впору умереть», умереть от наслаждения. Я знаю, потому что знаю все, что ты пережил. Все, что ты переживаешь.

Ты там назначишь ей свидание, когда пойдешь прогуляться, а я останусь здесь, в четырех стенах. Если бы ты только знал: я могла бы помочь тебе устраивать эти свидания, я буду совершенно спокойна и счастлива, я просто укажу тебе.