Сакен Сейфуллин - [2]

Сейфулла обнял сына, не слезая с седла.

Потом легко спрыгнул, еще раз обнял и так и не снял тяжелой руки с плеч. Когда они поравнялись с домом Лаврентия Сергеевича, у которого жил и учился Сакен, отец и сын исчерпали все слова любви и тоски, скупые мужские слова, накопившиеся за полгода разлуки.

Сакен снял с седла коржун, занес домой. Сейфулла здоровался с Лаврентием Сергеевичем и Марфой Тимофеевной так, будто век не виделись.

— Сакенжан, подвинь ко мне коржун. Сейфулла ловко отвязал кармашек у красивой, расшитой национальным орнаментом сумки и, как фокусник грациозным движением достает из волшебного ларца сюрпризы, достал и протянул Марфе Тимофеевне что-то мягкое, переливающееся.

— Это лиса. Долго искал ее. — Затем вновь запустил руку в коржун. — А это два волка тебе, тамыр.[1] Эта зима волка было мало. Но я еще найду тебе. А это песец вашей дочке.

Марфа Тимофеевна и Лаврентий Сергеевич, словно заранее сговорились, запротестовали.

— Что ты, что ты, тамыр! К чему эти подарки! Мы их не заслужили.

Сейфулла с трудом подбирал русские слова. И те, что вспоминал, коверкал безбожно.

— Мои обижаит не надо. Я тебе скажу, что ваш труд большой, много. Сакен ушит, — и не закончил. К нему подбежала Леночка, Сейфулла набросил на нее хорошо отделанную шкуру песца.

— Ой, тамыр, у нас теперь целый зверинец. Я — волк, старуха — лисица, а Леночка, Лена… как называется по-казахски песец?

— Карсак, — отчеканил Сейфулла.

— Да, да, карсак!

Марфа Тимофеевна стала накрывать на стол. И Сейфулла затих, погасил улыбку. Он почувствовал себя не в своей тарелке. Сейчас ему подадут ложку и вилку. А что с ними делать? Отец умоляюще смотрел на сына. Но чем Сакен мог помочь отцу? Лаврентий Сергеевич делал вид, что не замечает затруднений Сейфуллы. Расспрашивал о зимовке, нуждах аула. Тот оживился. — Мы сикоро кочоваит джайлау.[2]

Марфа Тимофеевна не столько поняла, сколько угадала его мысль, и сразу же возразила.

— Нет, тамыр, это невозможно!

Мешая русские и казахские слова, Марфа Тимофеевна объяснила Сейфулле, что Сакену надо много заниматься, ибо еще очень слабы его знания — не время сейчас возвращаться в аул.

Сейфулла оспаривал ее решение при помощи рук и мимики.

— Жина жилайды, много, много слез! В спор вмешался Лаврентий Сергеевич.

— Сакенчик, ты, видимо, не против поехать домой? — Сакен возрадовался было, но, встретив удивленный взгляд Марфы Тимофеевны, смутился. — Тогда так и сделаем, — продолжал Лаврентий Сергеевич, — ты побудешь несколько дней в своем ауле, а вернешься, когда они начнут кочевать на джайлау. Так, пожалуй, будет лучше. Проветришься, поиграешь вдоволь. А ты, моя старушка, тоже немножко отдохнешь от учительствования. Как вы все на это смотрите?

— Тебе мировым быть, — сказала Марфа Тимофеевна, а Сейфулла, кивая, только повторял: «Прауда, прауда…»

Осень. От нещадно палящего солнца растительность потеряла свою зеленую окраску. В ложбинах выцветшая трава еще колышется, а холмы совсем голые. В Сары-Арке всегда ветрено. На холм, где стоит только что открытая русско-казахская школа, поднимаются двое: Марфа Тимофеевна и Сакен. Сакен помогает учительнице, поддерживает ее под локоть. А она часто останавливается, глубоко дышит, но продолжает давать ученику последние наставления.

— Говорят, что Николай Романович строг. Мне самой никогда не доводилось с ним беседовать. Ты, Сакен, не бойся, отвечай бойко, — снова и снова повторяет старая учительница.

На холме двухкомнатный белый дом. В просторном классе большая черная доска блестит свежей краской. Видимо, еще никто не дотрагивался до нее. Маленький стол и несколько парт, они расставлены в два ряда. Николай Романович Склянкин — учитель и заведующий этой школы — сидел в одиночестве.

— Марфа Тимофеевна, коллега, здравствуйте! А это ваш воспитанник? Слышал, слышал, что вы обучаете одного степняка. Пожалуйста, проходите, садитесь.

Прием был благожелательным. Марфа Тимофеевна и Сакен успокоились.

— Значит, ваш воспитанник уже закончил домашнее образование. Очень хорошо! Давайте теперь поговорим. — Сакен почувствовал, что краснеет под испытующим взглядом Николая Романовича. Да и Марфа Тимофеевна насторожилась.

— Так как же тебя зовут?

— Садуакас, — Сакен назвал свое имя по-казахски.

Марфа Тимофеевна удивилась:

— Разве у тебя двойное имя?

— Нет, Марфа Тимофеевна! Сакен — это мое ласкательное имя, а настоящее — Садуакас, — объяснил Сакен.

Этот диалог обрадовал Николая Романовича, ибо казахские дети в школу приходят, не зная ни одного русского слова.

У мальчика и произношение правильное. Видимо Марфа Тимофеевна за время пребывания Сакена в их доме сделала все, что было возможно.

Обычно казахские дети ведут себя очень застенчиво. Робко отвечают на вопросы. А если и отвечают, то так невнятно, что их трудно понять. Николай Романович был уверен, что это связано с национальным характером. Но ответы Сакена несколько поколебали его выводы.

— Возьми мел, — приказал Склянкин, напиши что-нибудь.

Сакен в недоумении умоляюще посмотрел на Марфу Тимофеевну. Что такое мел, он не знал. И учительница забыла ему объяснить. Николай Романович показал Сакену на предмет, напоминавший белый камень. Сакен решительно подошел к доске. Он слышал, что на доске пишут. Но неужели этим белым камнем? Сакен осторожно взял мел и держал его, словно боялся, что он взорвется у него в руках. Попробовал выводить буквы А, Б, В. Выходит. Написал: «Я хочу учиться». Написал без ошибок.