Сахарные барашки - [4]

Вот уже и край леса, отсюда должна подниматься радуга, но теперь она отодвигается еще дальше. Запыхавшись, мы пускаемся по полю и так ясно ее видим, что даже замечаем кочку, откуда, как нам кажется, она выходит. Подбегаем к кочке и, нагнувшись, разглядываем землю. Гудит. И как будто шипит что-то…

— Это она в землю ушла, — говорю я Симукасу.

— Дурак! Она же не крот! Во, во! Она из дождевых капель!..

Симукас показывает пальцем: радуга, как будто дразня нас, опять встает на расстоянии каких-нибудь ста шагов от нас. Убедившись, что нам ее не догнать, мы любуемся удивительной дугой из зеленых, розовых и лиловых полос, опоясывающей всю деревню.

— Она теперь пьет воду. Слышишь, как шумит? Потом она ее выпрыснет, — догадываюсь я.

— Разве у нее есть рот? Говорю тебе — она из капель.

— А почему она бежит от нас?..

Радуга уходит все дальше и дальше. Одно мгновение она горит такими яркими цветами, что даже в глазах рябит, а потом угасает.

Наше внимание отвлекает стайка пролетевших над головами птиц. Они летят так низко, что даже касаются крыльями наших лиц.

— Скворцы! — кричит Симукас. — Ну-ка, отгадай, сколько их!.. Один, два, три, четыре… десять… четырнадцать, пятнадцать… двадцать… сто десять, сто одиннадцать!..

— Отгадай ты! — говорю я. — Какое тут сто одиннадцать! Их будет тысяча, не меньше.

Стайка птиц постепенно сливается в одно неясное пятно, которое вдруг стремительно взмывает вверх, потом чуть спускается и, словно шапка, повисев немного в небе, опять падает вниз где-то за лесом.

— Я еще вижу их!.. Нет, не вижу… Нет, вижу!.. — Симукас, прищурив глаза, глядит вдаль. — Они уже за Каунасом!

Симукас все знает, и лучше не пытайся его переспорить. Он мне объясняет, что этих птиц называют скворцами[1] потому, что они разговаривают между собой.

— А другие птицы разговаривать не умеют, — добавляю я.

— Умеют! И аисты разговаривают. Знаешь, они так клювом: кап, кап, кап… А собаки умеют читать, и наша кошка читает, и ваша, и Кудокасов Жеюрис тоже читает…

По словам Симукаса выходит, что собаки и даже овцы умнее нас.

Уже поздний вечер. Тени, падающие от коров и домов, растягиваются по всей деревне, и мы с Симукасом решаем разжечь на следующий день костер, а чтобы было больше дыма, уже с вечера запасаемся сырым мхом.

И сегодня у меня перед глазами стоит этот вечер. Симукас бежит по клеверу, потом останавливается и кричит мне:

— Смотри! Я еду на велосипеде. Трю-трю!

Симукас бежит и прыгает то на одной, то на другой ноге — так он изображает езду на велосипеде. Некоторое время я вижу его, потом голова его теряется в темных волнах клевера. На небе, в том месте, куда спускается солнце, долго еще стоят тянущиеся ввысь длинные красные пальцы. Я смотрю на запад, прислушиваюсь к плывущим, поглощающим все вокруг звукам, вижу, как в облаках поднимается огромный охотник, а за ним собака. Мне делается страшно. Я бросаюсь к матери, которая доит корову, и испуганно шепчу:

— Мама, мама…

— Что, деточка, что?.. Вот за день набаловался, наплясался, а теперь… Сейчас я пригоню коров, ступай домой, — говорит она, и теплое пахучее молоко тонкими белыми струйками грустно поет в подойнике.

Огромный охотник идет по облакам, взбирается на самое небо. Густая темнота заволакивает мне глаза. Я хочу показать матери охотника; прижимаясь к ней, обхватываю обеими руками ее голову и говорю дрожащим голосом:

— Мама, смотри, какая собака на небе… Она разорвет Симукаса…

— Деточка, да ты уже спишь… Ступай домой, ступай, я сейчас вернусь.

Но я боюсь даже двинуться с места. Мать поворачивается к западу, на ее лице вспыхивает последний луч заката. Охотник идет прямо на нас. Я начинаю дрожать. И когда мать, подоив, распутывает корову, я бегу рядом с ней, вцепившись в ее юбку и спрятав голову в ее подол. Я не хочу смотреть на этот страшный и грустный вечер.

Прошел год. Мы с Симукасом подросли и зимой стали ходить в школу, которую открыли в нашей деревне. Следующей осенью мы думали закончить первое отделение и поговаривали о книгах, которые нам придется прочесть. Раньше мы горевали, что солнце спускается в колодец кубренского имения, но по дороге в школу убедились, что за имением опять тянутся луга и леса и что мир стал больше, чем был в прошлом году.

Давно уже нас манила к себе ветряная мельница, которая вертела крыльями за долиной, на западе. Мы никогда не были и в городе, о котором так много мечтали. Симукас был уверен, что в городе можно купить все, что только захочешь, чего только душа пожелает. В городе, как казалось Симукасу, от одного дома к другому протянуты веревки, а на них болтаются калачи, бублики и косы. Торговцы сидят на крышах, а внизу ходят покупатели и торгуются.

Мне город казался немного иным. Я его представлял себе обольстительно пахучим. Когда мать или отец возвращались из города и разворачивали покупки, в комнате так вкусно пахло, что я не раз брал коробочки из-под перца, сахара, дрожжей или квасцов и прятал под кровать. Потом я жадно принюхивался к ним, закрывая глаза, и представлял себе город.

Дядя Каспарас, который бывал в Вильнюсе, рассказывал, что видел в городе стеклянные дома. Эти стеклянные дома часто мерещились мне. Я даже несколько раз видел их во сне.