Сахара и Сахель - [132]

В это самое время с равнины со стороны Блиды приблизилась небольшая кавалькада: две женщины в городских костюмах, закутанные в просторные покрывала, верхом на мулах, впереди негр, боком сидящий на осле, и пешая негритянка.

— Асра и негр Саид, — сказал Вандель, узнавший на почтительном расстоянии служанку Хауы и ее мужа.

— В таком случае легко можно догадаться, кто эти две всадницы, — ответил я.

Они вступили в лагерь, но не спешились у женского шатра, а проехали сквозь толпу, и, уж не знаю, кто проводил дам прямо к небольшой палатке, поставленной в стороне, внутри которой были постелены ковры и разложены подушки, словно в ожидании желанного гостя. Впрочем, никто не придал особого значения прибытию новых гостей, по толпе лишь пробежал шепот, что появились танцовщицы.

Едва женщины присели, как одна из них сбросила покрывало, и в своем любимом воздушном прозрачном наряде, так идущем ей, предстала прекрасная Айшуна. Вторая женщина лишь распахнула покрывало ровно настолько, чтобы ее узнали, оценили изящество одеяния и заметили на шее кроме колье и ожерелий цветущую гирлянду не менее двадцати восьми локтей в длину.

— Тебе лучше было бы остаться дома, — сказал ей Вандель.

Хауа молча неуловимым жестом выразила свое безразличие, словно говоря: не было веских причин приезжать на празднество, но и чувствовать себя здесь неуютно нет оснований. Я заметил на ее устах удивительную улыбку, заключавшую в себе всю прелесть и вместе с тем холодность Хауа, печальную улыбку женщины, предчувствующей уготованный ей судьбой скорый конец.

Каид не приблизился к палатке, как, впрочем, ни один старец, ни один мужчина. Вокруг образовалась пустота, причина которой — скорее отчуждение, нежели учтивость. Вблизи поднятого полога бродили только молодые люди шестнадцати-двадцати лет с худыми, бледными и увядшими лицами, выражавшими апатию, с подведенными черными глазами, галантными манерами, в сбившихся набок головных уборах. Они улыбались блистательной Айшуне, с которой, казалось, все были знакомы, и разглядывали — это их право, — чуть смущаясь, но в то же время и бесцеремонно, хрупкую и строгую, видимо, никому не известную чужестранку.

— Они так и останутся здесь, — спросил я Ванделя, — вдали от остальных женщин, как бродячие комедианты или дочери «неприкасаемых», выставленные среди бела дня на обозрение любопытных солдат, под бесчестящие дерзкие взгляды наглых красавчиков?

— Что поделаешь с предрассудками? — ответил Вандель. — Они господствуют повсюду, ни вы, ни я ничего не изменим. Нет, друг мой, Хауа не допустят в палатку матерей семейств. Возможно, там ведутся разговоры, которых она устыдилась бы, и ее бледное лицо залила бы краска, доведись ей стать свидетельницей их игр, но она открыла свое лицо, когда другие скрыты покрывалом, она охотно принимает в своем доме, когда другие запирают все двери. Покровы определяют основное различие, если они опущены — женщина порядочна, стоит их приподнять — и ей отказывают в добродетели. Вы видите: отличие мнимо и лишено смысла, но тем не менее является священным принципом и долгом. Однако, — добавил Вандель, — не будем осуждать предрассудки. Они лицемерны, несправедливы и жестоки, порой, не имея на то права, приносят в жертву людей, которых выбирают наугад, но, в сущности, они полезны. Согласен, что нетерпимость — лицемерная добродетель, но вместе с тем — последняя дань уважения закону морали, отдаваемая народом, утратившим старые обычаи.

Прозвучали первые выстрелы, означавшие начало скачек.

Женщины поднялись, взяли свои покрывала и смешались с толпой.

— До свидания, — по обыкновению сказала мне Хауа.

— До свидания, — ответил я, как всегда, хотя сейчас стоило сказать ей «прощай», ведь мне суждено было увидеть Хауа только полумертвой и неузнаваемой.

Сначала мы смотрели состязания челяди, людей, занимающих самое скромное место на иерархической лестнице, а потому экипированных хуже всех в племени: низкорослые беспородные лошадки, бедно одетые седоки, старые ржавые ружья, простая веревка вместо узды и поводьев. Только быстрая езда еще может привлечь внимание к этим наездникам. Они держатся верхом, словно оседлали стремительных птиц, не управляют лошадьми, почти не придерживают их, позволяя лететь во весь опор. Легкая поступь животных производит не больше шума, чем взмахи крыльев. Любая лошадь хороша для такого наездника, пусть полуобъезженная, пусть по возрасту едва пригодная для верховой езды, лишь бы была резва. Сгодится самое скверное ружье, лишь бы не разорвалось при выстреле, да был бы порох. Не имея ни сапог, ни шпор, слуги пользуются прутом и острыми стременами; плеть они заменяют возгласом аррах, который заставляет встрепенуться даже не самых резвых лошадей. Не может быть и речи о том, чтобы гарцевать и выказывать храбрость, лишь бы мчаться во весь дух и разрядить ружье у цели, сорвав, проносясь мимо женской палатки, поощрительные возгласы — восхищенные крики вместо аплодисментов — в ответ на приветственные залпы.

Представители любого класса с любым достатком имеют право участвовать в играх. Даже высшая аристократия выказывает в подобных случаях удивительное добродушие. Каждый развлекается ради своего удовольствия: слуга скачет бок о бок со своим хозяином, если только его лошаденка способна выдержать темп, заданный хозяйским конем, согласно принципу, существующему во время войн, когда перед лицом врага меркнут кастовые различия и не имеет значения происхождение — летящий галопом скакун стирает всякое неравенство.