Сагайдачный. Крымская неволя - [28]

Но недолго длилось это замешательство. Страшный не­знакомец глянул на своих молодцев.

— Эй, козаки-детки, други-молодцы! — крикнул он и ласково и грозно в одно и то же время.

— Прошу я вас, други, добре дбайте этих дуков-срибляников, за лоб, словно волов, из-за стола выводите, перед окнами положите, по три березины им всыпьте, чтоб они меня вспоминали, до конца века не забывали.

И он указал на Войтенко и на Золотаренко, а к Гавриле Довгополенко обратился дружески:

— А ты, брате, садись около меня, выпьем: ты бедным человеком не погордовал, а кто бедным человеком не гордует, того и бог добром взыскует.

Войтенко и Золотаренко джуры между тем взяли за чубы и, словно волов, вывели из шинка, разложили под окнами и, несмотря на их крики, на то, наконец, что со всего рынка и с берега сбежались толпы любопытных, выпороли березою преисправно и еще прочли им нравоучение.

— Эй, дуки вы, дуки! — приговаривал тот, который сек.

— За вами луга и леса: негде нашему брату, козаку-нетяге, стать, коня попасть...

— Так их, так их, дуков! — кричала толпа.

— Они у бед­ного человека последнюю сорочку снимают.

— Вот так Фесько козак! Вот так Ганжа Андыбер! — раздавались радостные голоса.

— Это он за нашего брата стоит, за голоту...

Этот таинственный оборванец, этот Ганжа Андыбер и был Петр Конашевич-Сагайдачный, столько лет пропавший без вести.

X

После объявления Сагайдачным, вслед за последним его избранием в кошевые атаманы, морского похода, прошло более недели в приготовлениях. Приготовления эти были не особенно сложные: приводились в окончательный порядок чайки, конопатились поплотнее, смолились и оснащались канатами, причалками, якорями — из железа и просто из булыжника с положенными накрест деревянными лапами; изготовлялись запасные веревки, весла и «правила»; чи­нилась и штопалась рваная одежда — штаны, сорочки, шап­ки, кожухи, чеботы и пояса — череса для татарских и ту­рецких будущих золотых; пеклись хлебы, резались на су­хари и сушились по горнам и просто на пологах и конских попонах; запасались в дорогу и предметы роскоши — ци­буля, чеснок, соль, «тютюн», сушеная тарань и лещ, нали­вались бочонки, баклаги и «барила» доброю водкою — го­рилкою, оковитою. Войсковой грамотей, «письменник» Олексий Попович, отчаянный «пройдисвіт» _{[Пройдысвит — бездельник, бродяга, мошенник]} из киевских бурсаков, захватил в дорогу и святое письмо.

Необыкновенно трогательно было по своей простоте и детской наивности выступление в поход и собственно на­путственное молебствие, которое, за неимением в Сечи попа и церкви, как-то особенно по-казацки отмахал Олексий Попович. Некоторым казакам захотелось помолиться перед выступлением в грозную, далекую, неведомую дорогу; а как молиться — они не знали... «Бог його зна, що воно таке там піп чита, коли у дорогу напутствуе, — говорили иные из них, видевшие иногда в Киеве напутственные молебны, — про якогось-то там Пилипа-мурила та про царицю якусь Кандакію, а до чого ся цариця — бог його знае...»

И вот, когда все курени, все войско Запорожское высыпа­ло на берег к чайкам и когда гребцы заняли уже свои места, а все остальное товариство толпилось то вокруг своих хоругвей, «корогов», то у чаек, внимание всех было привлечено появлением на гетманской чайке Олексия Поповича с кни­гою в руках. Он был без шапки. Всегда дерзкая, забубён­ная, постоянно поднятая кверху голова его теперь была смиренно наклонена над книгою. Полуденный теплый вете­рок играл его черным чубом и хоругвями, которые тихо по­скрипывали... Берег на целую версту был усыпан казаками, как огород цветами.

Олексий Попович, подняв глаза на атаманскую хоругвь, перекрестился. Как бы по волшебному мановению все войско сняло шапки.

— Олексій Попович святе письмо читае! — прошло по рядам. — Слухайте, братці!

«Ангел же Господень рече к Филиппу, глаголя: возстани, иди на полудне, на путь, сходящий от Иерусалима в Газу, — и той бе пуст...»

Громко раздавалось по воде и по всему берегу внятное, внушительное чтение Олексия Поповича. Казаки слушали его напряженно, едва дыша... Они слушали сердцем и детскою, верующею мыслью, слушали не Олексия Попови­ча, этого подчас пьяного «гульвісу», этого задорного «розбишаку» и отчаянного «пройдисвіта», не дававшего, где это было можно (только не в Сечи), спуску ни дивчатам, ни молодицам, а слушали они своим чистым сердцем святое письмо. Лица казаков были серьезны, внимательны, тем более серьезны, чем менее понимали они читаемое, это та­инственное святое письмо, которого они сами не умели чи­тать. Их чубами на наклоненных задумчивых головах играл полуденный ветерок.

Голос чтеца крепчал все более и более — он сам увлекал­ся, выкрикивая церковные слова с украинским акцентом, превращая «ять» в «и» , а «и» в «еры» , в «ы» , что особенно было по душе слушателям. Эти непонятные для них слова — этот мурин, этот евнух и какая-то цари­ца — все это входило в душу слушателей таким же непонят­ным, таинственным, но тем более умиляющим сердце. Кто-то куда-то едет на колеснице, читает пророка Исайю... А тут и дух, и Пилип, и рече... И они, казаки, куда-то едут — да­леко-далеко... И под голос чтеца, под звуки этого святого письма каждому вспоминается либо родная хата с вербою, либо «старенька мати», вся поглощенная горем разлуки, ли­бо «дівчина коло криниці», прощающаяся с казаком, а слезы текут по побледневшим щекам да в криницу кап-кап-кап...