Сага об угре - [46]

— Но он совсем не шевелится. Мне кажется, он умирает.

Через несколько дней папа вошел ко мне в комнату. Увидев грязную воду и угря, притаившегося за камнем, он нахмурился и пожал плечами.

— Нет, это все бессмысленно.

Вечером мы поехали к реке, и я нес ведро от машины вниз по склону, а возле ивы я поставил его и взял угря в руку. Он казался холодным и безжизненным. Я опустил руку в воду и разжал пальцы. Сперва мы оба замерли. Потом угорь пошевелился. Тело стало медленно извиваться; мягкими движениями он уплыл в темноту и исчез.

Долгий путь домой

Мерцающий серебристыми боками жирный угорь скатывается в море и отправляется в финальное путешествие в Саргассово море. Откуда он знает, куда ему надо? Как он находит дорогу?

Когда речь идет об угре, можно позволить себе задавать банальные вопросы — хотя бы потому, что даже на самые банальные вопросы не всегда есть ответ. Можно позволить себе расслабиться и принять это. И радоваться тому, что знание не безгранично. Это не просто защитный механизм, это еще и способ выработать свое отношение к тому, что мир — труднообъяснимое место. Тайное всегда притягательно.

Ибо что стоит за нашими словами, когда мы говорим, что нам известно: угорь размножается в Саргассовом море? Это означает, что у нас есть основания так полагать, ибо Йоханнес Шмидт восемнадцать лет плавал туда-сюда через Атлантику, вылавливая маленькие прозрачные «ивовые листочки». И мы решили поверить в работу Йоханнеса Шмидта, его наблюдения и выводы. Мы полагаем, что взрослые серебристые угри плывут на нерест, проделывая весь долгий путь до Саргассова моря, что размножаются они только там и никто из них не возвращается оттуда живым. Мы верим в это, потому что многое на это указывает и потому что никто до сих пор не предложил обоснованной альтернативы. Мы даже позволяем себе заявлять: мы знаем, что это так. «Мы знаем, в каком направлении они движутся», — писал Йоханнес Шмидт. После стольких лет труда в открытом море он счел, что заслужил право говорить «знаем» вместо «полагаем».

Однако в данном случае знание есть понятие условное. Когда мы утверждаем, что знаем, где размножается угорь, мы опираемся не только на наблюдения, но и на целый ряд допущений. А для человека, желающего знать наверняка, это, конечно же, проблема. Если уж быть категоричным — а людям научного склада это свойственно, — то знание не подвергается градации, оно скорее бинарно. Мы либо знаем, либо нет. В этом отношении естественные науки строже, чем философия или психоанализ. Такие науки, как биология и зоология, не без весомых оснований держатся за постулат, что познание мира должно быть эмпирическим и в основе всего лежит наблюдение.

В каком-то смысле все мы наследники Аристотеля. Всякое знание должно исходить из личного опыта. Действительность надо описывать такой, какой она предстает нашим органам чувств. Только то, что мы действительно видели, мы можем считать истиной. Этот взгляд на то, как человек приобретает знания о мире, оказался живуч, потому что он логичен, а также потому, что он заключает в себе обещание. Пока мы не знаем, наш удел — догадки и домыслы, но терпение и настойчивость рано или поздно будут вознаграждены. Истина явит себя под объективом микроскопа.

Когда мы говорим, что угорь размножается в Саргассовом море, на это утверждение по-прежнему существует несколько очень весомых возражений: 1) ни один человек не видел, как размножаются два угря; 2) никто вообще не видел в Саргассовом море взрослого угря.

Это означает, что вопрос об угре в каком-то смысле остается открытым, истина не показалась под объективом микроскопа, — но эта зыбкость придает энергии и влечет тех, кто интересуется угрем. Мистерия существует, чтобы ее разгадали, вопросы ждут ответов, однако загадка сама по себе создает и поддерживает интерес. Человек, веками стремившийся разгадать загадку угря, одновременно с большой любовью держался за самое загадочное.

Когда Рейчел Карсон писала свою сказочную книгу «Под морским ветром», главное внимание она уделила именно загадочному и необъяснимому. Можно было ожидать, что она как ученый-естественник должна испытывать фрустрацию по поводу неизвестного, однако, похоже, дело обстоит как раз наоборот. Непознанное привлекает Рейчел Карсон. К угрю и природе в целом она относилась не только как ученый, но и как человек.

К примеру, о долгом пути серебристого угря в Саргассово море она писала: «Пока продолжался отлив, угри покинули болото и двинулись в сторону моря. Тысячами прошли они в ту ночь мимо маяка, преодолев первый этап своего долгого путешествия. А когда они миновали выжженные места и добрались до моря, то вышли из поля зрения человека — собственно говоря, и из сферы его познания».

Вполне вероятно, что Аристотель, Франческо Реди, Карл Линней, Карло Мондини, Джованни Баттиста Грасси, Зигмунд Фрейд или Йоханнес Шмидт стали бы протестовать, — скорее всего, они никогда не смирились бы с тем, что какое-то существо может выйти за границы человеческого познания, но для Рейчел Карсон существовало нечто простое и красивое в образе угря, исчезающего во мраке тайного и непознанного. Существо, которое активно стремится прочь — туда, где оно недосягаемо для человеческого знания. Словно бы так и должно быть. «Повесть о путешествии угря к своему нерестилищу сокрыта в лоне морском, — писала она. — Ни одному человеку не дано проследить путь угря в океане». Казалось, загадка угря — все еще не разгаданная — для нее определена самой природой и вечна. Словно эта мистерия неподвластна человеческому воображению. Как бесконечность или смерть.