Сафьяновая шкатулка - [83]

— А где Бахши и Ерем?

Сарушенцы повскакали с мест, разом обернулись в сторону, откуда раздался выстрел.

— Я здесь, сарушенцы, — сказал Бахши, появившись неожиданно, но все еще стоя в тени под ивой, — а Ерем там лежит, можете идти к нему. Я собрал вас для того, чтобы вы знали: Бахши никогда не прощает обид, два дня назад я валялся у него в ногах, и он насмехался надо мной. Я сказал, что напьюсь его крови, а теперь смотрите, — и он шагнул на площадку, освещенную костром, и сарушенцы в ужасе отпрянули от него: губы, подбородок и нос его были в крови. — Видели? Запомните это на всю жизнь… А я пошел.

С этими словами он скрылся между деревьями.

Оцепенелые крестьяне не сделали попытки удержать его, им это и в голову не пришло. Все, что свершилось, было слишком неожиданно и слишком жестоко, чтобы разум беспечно веселящихся людей мог воспринять случившееся с достаточной быстротой и силой.

Что потом с Бахши стало — никто толком не знал, он никогда уже не появлялся в Сарушене. Рассказывали, что, боясь мести сыновей Ерема, он поступил в «добровольческую» армию дашнаков и командовал конным эскадроном, а через несколько лет в бою с партизанами Зангезура был ранен и, не желая попасть в плен, покончил с собой.

В день похорон во дворе Ерема, что называется, яблоку негде было упасть. Толпы, людей сидели и стояли повсюду, где только было возможно. Из распахнутых настежь дверей и окон неслись причитания женщин, особенно выделялся голос Хатуи, жены Ерема.

Все молча прислушивались к этим голосам, старались поменьше говорить, а если и приходилось, то все больше о пустяках — остерегались: не приведи бог, дойдет до Бахши, несдобровать никому.

— Уж не он ли это, Николай, смотри-ка туда? — встревоженно заговорил один из сарушенцев и показал на западный склон горы. По склону, в клубах пыли, спускались человек десять всадников.

— Вроде не должно быть, — ответил Николай неуверенно. — Вроде баранов пригоняют…

— Значит, он. Быть беде…

Два дня назад Бахши на собственный счет устроил пышные похороны кизиру Сантуру. По тому же склону тогда ехали всадники, погоняя овец…

Когда всадники приблизились, оказалось, что это сеидларцы во главе с Гара-киши. Они пришли принять участие в похоронах Ерема.

Навстречу гостям вышел Левон — лицо у него было неподвижно, словно высеченное из камня. Он обнялся с Гара-киши, поздоровался за руку с остальными.

— Вы по-прежнему будете желанными гостями в этом доме, — сказал он. — Отец наказал нам это.

Гара-киши в знак признательности прижал руку ко лбу и сердцу и прошел в дом. Ерем лежал на столе, окруженный плачущими женщинами, одетыми в черное. Гроб с телом покойного казался неожиданно огромным в этой просторной, но тесной от множества людей комнате, как будто в нем лежал великан. Гара-киши поморгал глазами, в них словно бросили песок.

Он отвернулся и вышел.

Мальчик уже устал сидеть. Он морщился и ерзал в своем плетеном кресле, пытаясь найти более удобную и безболезненную позу. Ему не хотелось будить маму Нору, она прилегла отдохнуть и, как видно, заснула. И ему было жаль будить ее. Да и с веранды не хотелось уходить. Он знал, что скоро и, как всегда неожиданно, из-за одного из этих холмов должен появиться зеленый, крытый брезентом фургон Айкарьянов. Приезжая, братья непременно привозили ему какой-нибудь подарок — чаще всего это бывали безделушки кустарного производства: свинцовый пистолет, стреляющий пробками; движущиеся забавные фигурки, вырезанные из дерева. Причем церемония вручения подарков всегда проходила в преувеличенно торжественной и шутливой форме: один из братьев вносил подарок на вытянутых руках, будто нес по меньшей мере герцогскую корону, и медленно, величественно шествовал от двери до противоположного конца палаты, где рядышком стояли две койки. За братьями следовали десятка полтора курортников, которые дружно ахали и стонали, потрясенные дарами. Мальчик, разумеется, догадывался, что восторги преувеличены, и они скорее забавляли его, нежели радовали, но тем не менее церемония эта доставляла ему больше удовольствия, чем сами подарки, которые обычно ломались и приходили в негодность на другой же день.

Но сегодня Айкараны почему-то запаздывали, а мальчик уже устал сидеть. Гара-киши, искупав Араба, увел его в сторону группы войлочных кибиток, недалеко от «Чертова моста». Под мышкой он нес седло с болтавшимися стременами.

— Мама… — негромко позвал мальчик, уверенный, что мать не услышит его, и почти не желая, чтобы она услышала: жалость к матери, желание, чтобы она поспала еще несколько лишних минут, было перемешано с желанием самому лечь и отдохнуть.

Оба эти желания были одинаково сильны, и он не знал, какое из них перевешивает. Тем не менее для очистки совести, что ли, он снова окликнул ее и опять негромко:

— Мама…

И прислушался, скрипнет ли кровать. Кроме матери, в комнате никого не было, все ушли на ванну, чтобы успеть вернуться к вечернему чаю.

Кровать не скрипнула. И тогда мальчик решился сделать то, чего хотел уже несколько дней, но не решался: попытаться пойти самому. Он чувствовал, что ему это удастся, но он боялся упасть, и эта боязнь вынуждала его скрывать от матери, что дело идет на поправку, что болей стало меньше. Мать и сама видела, что идет на поправку, мальчик уже самостоятельно пил и ел, ноги сгибались и разгибались свободнее, поэтому она удивлялась, когда мальчик упорно твердил, что ноги болят по-прежнему.