Сафьяновая шкатулка - [80]

— А может, кто-то нажал на курок?

— На что нажал? На курок? — Сарушенцы переглядывались, демонстрируя наивное удивление. — Правда, а может, кто-то нажал, а? Не может же он сам, значит, нажаться? А не нажать, так оно и не выстрелит!

Следователь сдерживал готовый прорваться хохот и продолжал следствие:

— Это вы верно заметили, старики. Если не нажать, оно не выстрелит.

— Не выстрелит, не выстрелит! Это уж точно, что не выстрелит!

— Стало быть, кто-то нажал?

— Нажал, нажал, как не нажать!

— Кто же нажал?

— Правда, кто нажал? Кто мог нажать?

— Вот я и спрашиваю, — кто?

— Да вот мы тоже спрашиваем… Сако, может, ты? Нет, вроде не ты.

— Не я, меня там не было.

— И меня не было. Вани, не ты ли нажал?

— Меня тоже не было. Да у меня и ружья-то нет. Прошлым летом медведь стянул.

— А ведь верно, ха-ха! Ведь верно, медведь стянул! Занятная история была, значит! Поверишь ли, целую неделю мы смеялись над Вани, животы себе надорвали! Пошел он, значит, прошлым летом на медведя. День искал — нету, два искал — нету, три искал — опять нету! Одним словом, — зачем тебе голову морочить, — через неделю встретил он медведя. Ну и медведь, я тебе скажу, всем медведям медведь, гора, а не медведь. Вани выстрелил — то ли попал, то ли не попал, кто знает. Тут медведь, значит, как заревет и на нашего Вани. А наш со страху обмер. Так было или не так, ара, Вани?

— Так, так.

— Так! Видишь, сам говорит, что так! Обмер, значит, со страху и вместо того, чтобы еще раз выстрелить, метнул в него свое ружье! Это в медведя, значит! А сам, значит, прижался к дереву и закрыл глаза, смерти ждет. Подождал немного — живой, еще подождал — опять живой. Что за черт, подумал он, Вани, значит. Ты так подумал, ара, Вани?

— Так, так.

— Вот видишь, сам говорит! Подумал он, значит: «Что за черт!» — и стал ждать дальше. Потом осторожно открывает глаза — ни медведя, ни ружья. Оглянулся — медведь вроде как одурелый несется, ломая кусты, а на шее у него ружье болтается. Вани, не будь дураком, за ним бросился — думает, не век же ему, медведю, значит, бежать с ружьем, где-нибудь да бросит. А ведь что скажешь, не бросил! И сам затерялся в лесу. Вани пошел по следу, а тут как раз я ему навстречу. Я с эйлага, значит, иду. С ружьем… Нет, без ружья, нет у меня ружья и никогда не было, святым крестом клянусь!..

Значит, иду я с палкой на плече, люблю с палкой ходить, и вижу Вани. Он мне: «Ара, Мангас, — Мангас это я, — ара, говорит, Мангас, ты, случаем, не встретил медведя с ружьем?» — «Нет, — говорю, — не встретил, был бы он при маузере, может, и не заметил бы, а с ружьем как не заметить, непременно заметил бы. Нет, — говорю, — не видел таких». — «Ты, — говорит, — не шути, мне не до шуток, медведь и вправду с ружьем». — «Вооруженные, значит, медведи пошли! Да ты, — говорю, — внук сатаны, объясни, в каком же это смысле вооруженный!» Ну, тут он мне и объяснил, что к чему… Так что, ясавул-джан, нет у нашего Вани никакого ружья, чего нет, того нет, может, у кого другого, а у него нет.

— Так кто же все-таки стрелял вчера? — спросил есаул, терпеливо дослушав до конца историю вооруженного медведя. — Кто-то ведь стрелял?

— Стрелял, стрелял, как не стрелять!

— Кто?

— А ведь правда, кто стрелял? Тот, кто был на площади!

— А кто был на площади?

— Когда?

— Как это когда? Вчера, конечно!

— Вчера? Не знаем, кто был вчера. Может, кто другой.

Кто-то сообщил Ерему о прибытии «есаула». Ерем умел разговаривать с властями. Он пригласил «есаула» к себе домой, а под вечер тот, уезжая, весело орал на все село:

— Кака-ая на сердце кру-у-ч-ч-ина…

В бумагах у него было записано, что «убийца, каковой является уроженцем другого села, не обнаружен по причине…». О причине «есаул» решил подумать на досуге…

На веранде гостиницы, уютно откинувшись на спинку старенького плетеного кресла, сидел мальчик. Вот уже несколько дней, как он научился сидеть, и Нора каждый день выносила его сюда. Он был тепло одет: меховая ушанка, вязаный свитер, две пары брюк, руки в перчатках, на ногах — теплые войлочные туфли. Вообще надо сказать, что климат Истису зачастую вынуждает тамошних обитателей поступать так, как они никогда бы не поступили в своем городе или селе. К примеру, ложась спать, люди обычно раздеваются, а здесь они делают наоборот. Даже в августе.

С веранды открывался вид на все ущелье, реку и левый берег, более пологий, усеянный, будто после обвала, огромными замшелыми валунами. Воздух был чист и прозрачен; казалось, щелкни ногтем — зазвенит нежным стеклянным звоном. Хотя до валунов было не меньше полутораста шагов, можно, казалось, было разглядеть каждую курчавинку мха на камнях. По склону берега крутыми виражами петляла вверх дорога на Басаркечар и терялась вдали, среди несусветной путаницы холмов, заросших высокой, чуть ли не в рост человека, травой. По склонам холмов, среди малахитовой зелени, белели пятна никогда не тающего, прихваченного настом снега, а в седловинах белыми и бурыми точечками виднелись коровы и овцы, забредшие сюда из окрестных кочевий. Под лучами закатного солнца выступы скал горели, словно начищенная медь, и мальчик невольно щурил глаза, пытаясь разглядеть всадника, стремительной иноходью мчащегося к ущелью со стороны эйлагов. Вороной жеребец под ним шел легко, игриво перебирая тонкими ногами. Через минуту, когда всадник въехал в тень, отбрасываемую холмом, мальчик узнал его: то был Гара-киши и под ним — Араб. На той же стремительной иноходи конь вырвался на дорогу и, проделав все виражи, остановился у реки. Гара-киши спешился, снял с него казачье седло, поставил на камень, затем взял коня под уздцы, подвел его к самой воде и стал купать. Он пригоршнями черпал воду из реки и лил на широкую, красиво изогнутую спину и круп коня, лоснившиеся от пота. И в каждом его движении было столько сдерживаемой ласки, что казалось, он купал не лошадь, а своего родного сына. Мальчик уже знал: искупав, старик начнет расчесывать пятерней длинную волнистую холку и хвост коня, терпеливо выбирая приставшие колючки.