Сафьяновая шкатулка - [35]

Разговоры о том, что Арташеса могут снять с работы и даже отдать под суд, шли уже давно, но гарихачцы, верные себе, упорно не принимали их всерьез — мало ли о чем люди болтают! Поэтому весть о том, что из района приехали трое, чтобы снять Арташеса, хотя и удивила гарихачцев, но не обескуражила. Весть эта прокатилась по склонам гор, по полям, по лугам, собирая косарей, жнецов, пахарей, пастухов. Они собирались группами, пожимали плечами, разводили руками, но в конечном счете общее мнение их сводилось к одному-единственному вопросу, на который никто толком не мог ответить:

— Джанум, чего они хотят от этого человека?.. Действительно, чего?

_____

Но тут я уже слышу голоса моих гарихачцев: «Уж не сын ли это Багунца Даниела, про которого говорят, будто он стал писателем? Ну и умора! Писатель из Гарихача! Ну конечно, только гарихачец и способен посвятить целую повесть одному-единственному слову! И слово-то какое, господи, хотя бы что-нибудь путное, к чему-то обязывающее, ну, в общем, что-то дельное!»

Вы правы, вы тысячу раз правы, дорогие мои гарихачцы. Слово-то действительно пустяк, ну прямо тьфу, от которого никому не будет ни холодно, ни жарко, тем более что оно так и не было произнесено в повести, ибо будь оно своевременно произнесено, повесть закончилась бы на десятой странице и я бы избавился от этой мороки, и вы бы вздохнули облегченно, а с вами вместе и районное начальство, и Арташес… Арташес? Вот в нем-то и загвоздка! Я, может быть, вздохну облегченно, вы вздохнете, начальство вздохнет, но вот Арташес — он едва ли вздохнет. Почему нет? А черт его знает почему! Может, потому, что когда от живого существа требуют, чтобы оно сделало то, что не положено ему самой матерью-природой, то ничего путного из этого не может получиться.

Не в обиду Арташесу будь сказано, но много лет назад я был в цирке на дневном представлении, где было много детей. Ну до чего же радостно было смотреть на головокружительные полеты воздушных гимнастов, слаженные движения акробатов, жонглеров, эквилибристов! Все представление, вся атмосфера в цирке, и музыка, и освещение, и костюмы артистов — все казалось чем-то неземным, восхитительным, необыкновенно праздничным. И вот объявляют очередной номер: «Говорящая собака». Говорящая собака? Это еще что за диковинка? На манеж выходит толстая, лет пятидесяти женщина, одетая, как восемнадцатилетняя девушка. Она идет какими-то кукольными шагами, кокетливо раскачивая пышными бедрами, раскланиваясь направо и налево и ведя на поводке рыжего пса.

Прежде чем начать говорить, пес довольно сносно выполнил разные трюки: прыгал сквозь обруч, складывал дощечки с цифрами, ходил на задних лапах, потом на передних, делал сальто, проворно юркал между ног дрессировщицы — словом, делал все то, что положено было делать любой мало-мальски дрессированной собаке. После каждого трюка раздавались жидкие, больше из вежливости, хлопки: зрители ждали главного, им не терпелось посмотреть, как и о чем будет говорить собака. Дело-то невиданное!

И вот наконец дрессировщица обращается к публике и просит соблюдать тишину: сейчас песик будет говорить… Публика замерла, уставившись на манеж, оркестр умолк, кто-то в последний раз прокашлялся, кто-то в последний раз шикнул на кашлявшего — и все стихло. Дрессировщица, покачивая бедрами, подошла к псу, легонько потрепала его по спине: «А теперь, Рекс, давай немножко поговорим. Скажи: «Мама». Пес повел головой из стороны в сторону и молчал. «Рекс, ну ты же у нас умница, ты умеешь! Ну-ка скажи: «Ма-ма, мама». Пес сперва подумал, потом сказал: «Ав, ав!» Кто-то в партере хихикнул, на него зашикали. В наступившей тишине опять раздался голос дрессировщицы: «Рекс, не упрямься, миленький, ты же умеешь говорить «ма-ма» — вот и скажи! Скажи: «Ма-ма» — и ты получишь сахар». Она вытащила из кармана кусочек сахара и показала псу. Пес облизнулся и опять сказал: «Ав, ав!» — «Нет, — сказала дрессировщица, — «мама».

Пес с тоской во взоре оглянулся по сторонам. Казалось, сейчас он охотнее перемахнул бы через головы зрителей — туда, на улицу, на волю, где от него не станут требовать, чтобы он лаял не так, как положено лаять собаке. Но перемахнуть было некуда, семьсот пар глаз уставились на него, словно ожидая чуда…. Пес как-то неестественно выгнул шею, почти касаясь ею манежа, и глухим утробным голосом сказал: «Ввв-а… ввв-а…» — «Нет, — не унималась дрессировщица, и в голосе ее уже раздались металлические нотки, очевидно хорошо знакомые псу, — повторяй за мной, слышишь, повторяй за мной: «Ма-ма! ма-ма! ма-ма!» Ну, начинай. Я жду, Рекс! «Ма-ма»!»

Бедный пес! Что тут с ним произошло! Он вдруг повалился на брюхо и пополз по манежу, мордой вспахивая опилки, пасть его конвульсивно открывалась и закрывалась, словно ему не хватало воздуха для дыхания, из горла его рвался то странный, с присвистом, визг, то какое-то клокотание, — казалось, он сейчас выскочит из собственной шкуры или у него разорвется сердце… Все семьсот человек, сидевшие на скамьях, напряженно подались вперед. Кто-то за моей спиной всхлипнул, я хотел посмотреть, кто это, но в этот момент пес случайно повернул голову в мою сторону — и в его мучительно раскрытых, огромных, смертельно затравленных глазах я увидел слезы, самые настоящие непролитые слезы, в которых отражался свет прожекторов… Пасть его все еще судорожно раскрывалась и закрывалась, в горле клокотали какие-то нечленораздельные звуки… И внезапно детский голосок за моей спиной пронзительно крикнул: