Сафьяновая шкатулка - [28]

— Хлеб я не буду есть, — сказал Гарегин.

— Почему? Желудок не принимает городской хлеб? — улыбнулся Саргис.

— Хлеб опасная вещь, — сказал Гарегин. — Когда кусок его съешь, он застревает в горле.

— За этим дело не станет, — рассмеялся Саргис, — у меня есть чем промочить горло.

— Он застревает в горле и мешает сказать то, что хочешь сказать.

— Слушай, ты что-то загадками стал разговаривать. Нельзя ли яснее?

— Вот я и говорю, что хлеб опасная вещь, его нельзя брать от человека, которому хочешь сказать что-то. Ты сукин сын, Саргис! — сказал Гарегин.

Саргис оторопело попятился к стене дома, возле которого они стояли.

— Ты что, сдурел?

— Подлец! — заорал Гарегин. — Негодяй!

— Да ты хоть потише, люди могут услышать…

— Сволочь! — еще громче заорал Гарегин и, размахнувшись, ударил родственника по лицу.

— Да за что? — проскулил Саргис, привалившись к стене. — За что бьешь? — повторил он, хотя уже догадывался, за что его бьют.

— Выскочить захотел, собачий сын, да? Талант свой показать, да? А хорошего человека ни за что ни про что загубить, да? А меня, а старого деда своего, а всю семью нашу с грязью смешать, да? — Второй удар тяжелой Гарегиновой руки сбил Саргиса с ног. — Сельчане теперь в лицо нам плюют, ваш, говорят, выкормыш… Мы из-за тебя глаз не можем поднять на людей — это хорошо или плохо?

Дальше удары посыпались на многострадальную голову незадачливого искателя славы так, что он не успевал увернуться.

— Доносы пишешь, да? — приговаривал Гарегин после каждого удара.

— Дикарь неотесанный, олух, дурак! — взвизгивал Саргис, отбиваясь.

— А ты в селе был? Своими глазами видел?

— За критику бьешь, да?

— Я тебе как человеку рассказал, думал, радоваться будешь за гарихачцев…

— За это пять лет дают, дурак деревенский!..

— Люди по-человечески жить стали!..

— Я милицию позову! Милиция!

— Раньше как было? Или ты уже забыл?

— Милиция!

— За полторы версты по воду ходили, чтоб, значит, тебя, дурака, искупать! Ты об этом забыл, да?

— За критику… Работника печати… — скулил Саргис, сидя на узком тротуаре и размазывая слезы по лицу.

— Тьфу на тебя! Пусть хлеб, которым мы тебя кормили, станет отравой для тебя! — сказал напоследок Гарегин и, повернувшись, размашистыми шагами направился к городской автобусной станции: он хотел к утру вернуться на мельницу.

На другой день Саргис не вышел на работу. Он позвонил в редакцию и сказал, что вчера двое каких-то хулиганов… Огромные такие верзилы… Пристали, понимаешь… А на мне новый костюм был и часы в золотом корпусе… Ну, пришлось, так сказать, постоять… хе-хе… постоять за честь мундира… В общем, по-мужски выяснили отношения, как говорится… Нет, милицию как-то неловко было звать, скажут, мол, струсил, на помощь стал звать… Нет, не из нашего города, какие-то незнакомые… Ну, понятно, ушли ни с чем… Но и я получил по первое число… Синяки под глазами и всякое такое… Ты там передай шефу, что я сегодня не смогу выйти, залечиваю свои, так сказать… ха-ха… боевые раны, синяки, значит… Синяки, говорю! Ну пока! Привет нашим!

12

Пока сын ездил в областной центр выяснять отношения со своим родственником, дед Саак не терял времени даром: он успел накосить добрую копну сена, а утром, когда Гарегин вернулся, старик навьючил копну на осла, перетянул ее, как положено, черной волосяной веревкой, и получилось, если сзади посмотреть, вроде огромная зеленая копна сама идет на четырех тонких изящных ножках.

И вот теперь эта копна на четырех ножках, слегка переваливаясь с боку на бок, двигалась в сторону Гарихача. Вслед за ней семенил дед Саак с косой на плече, ругая на чем свет стоит и этого родственничка, и спятившего с ума сына, который мог бы запросто вернуться из области не на другой день, а, скажем, через пятнадцать суток… Однако по мере того как они приближались к селу, хотя до него еще было далеко, злость деда Саака шла на убыль, сменяясь ласковой умиротворенностью под теплыми лучами летнего солнца… да и только ли солнца? Дорога вывела их на пригорок. Старик остановился, посмотрел вокруг себя и неожиданно всхлипнул: «Господи, воля твоя, благодать-то, значит, какая кругом!»

Перед ним лежала вся долина, тянувшаяся верст на восемьдесят. Долина казалась пестро разрисованной чашей, до краев заполненной солнцем. «Господи, слава тебе, господи, за то, что вот уж столько лет смотрю на эту благодать и не могу насмотреться. Как подумаешь, что все это сотворено руками человеческими, вот этими, значит, руками… Всего-то ведь десять пальцев, а поди же ты, всю гору от края до края возделали, — говорил сам с собой дед Саак, любуясь аккуратными квадратами пашен, лугов и дозревающей пшеницы, раскинувшихся по склону горы. — А ведь не так уж и давно было, когда мы перебрались сюда и, значит, смотрели на эту же долину как на врага своего».

— Ну идем, милый, идем, чу-у!

Дорога пошла под гору, мимо широкого, наполовину сжатого поля. Вдали работал хлебоуборочный комбайн, над ним клубилось облако пыли, а неподалеку стоял грузовик со снятым передним колесом. Возле грузовика двое сидели на корточках, а третий орудовал насосом, накачивая колесо. Это были Арташес, Юрик и Беник. Дед Саак невольно пригнул голову, чтобы Арташес не мог заметить его, — неловко было старику смотреть в лицо этому человеку… Он свернул на узкую тропинку, петлявшую так, словно проложил ее подгулявший землемер. Она взбегала то на холм, то скатывалась в балку, то кружила в подлеске между деревьями, то ее перерезала речка, то овраг. Выбравшись из очередного овражка, дед Саак оказался на краю соседнего, еще не убранного поля. Тяжелые колосья раскачивались на тонких стеблях под легким дыханием горного ветерка. Дед Саак остановился, потрогал твердые, налитые колосья, ощутив в ладонях теплые шершавинки зерен… Где-то над головой с тонким высвистом проносились острокрылые ласточки, стремительные, как камни, пущенные из пращи. И что-то напомнило деду Сааку все это: и колоски пшеницы на тонких стеблях, и ласточки над головой, и тишина, царившая повсюду, нарушаемая лишь тихим шуршанием сталкивающихся колосков да заливистой трелью невидимого одинокого жаворонка в небе. Дед напряг память и вспомнил, как умирала его первая жена Хатуи, мать Гарегина, и как на смертном одре навестила ее соседка Баллу, тогда уже перевалившая за восемьдесят. «Счастливая ты, Хатуи, — сказала она. — Счастливая, что уходишь из этого мира». — «А ты, значит, несчастная, что остаешься? Что солнце будешь видеть, и небо, и речку, слышать шелест деревьев и шорох травы?…» — сказала умирающая, и две слезинки выкатились из глаз ее и поползли по высохшим, ввалившимся щекам. Дед Саак, слышавший этот разговор, в сердцах выгнал старуху из дома. Ах ты, господи, и зачем только человеку так мало дано жить? Пусть бы жил себе да радовался, пока сам себе не скажет: хватит!