Сады и пустоши: новая книга - [59]

Это была очень судьбоносная встреча. Были и другие, но не так поразили своей остротой.

Познакомился я тогда еще с целым рядом известных имен, начиная с Дмитрия Дудко[124], у которого я бывал часто в гостях, и который ко мне тоже приезжал.

Я ходил его встречать к метро Смоленская, вместе мы шли ко мне, чтобы он не плутал. Дудко был уже в годах, участник войны. Бывал у него: двое детей, попадья. Он, кстати, рассказывал, что, пройдя всю войну, ни разу не выстрелил в человека. И после этого сел[125].

У Дудко была проблема: он очень любил интеллигенцию и очень хотел ей нравиться. Поэтому все его проповеди напоминали лекции. Когда хоронили художника Анцифирова — я был на похоронах, — Дудко почему стал говорить по атомную физику. На Анцифирове он сломался. В этом моменте разошлись его пути с интеллигенцией, которая не поняла, для чего надо говорить над гробом любимого всеми Анцифирова про ядерную физику. Кроме того, он выпускал книжечки своих проповедей, но они тоже были заточены на обработку научного сословия, подтягивания ученых к вере. Он пользовался большим уважением, статусный поп.

Тем сильнее был шок, когда советская власть вынудила его выступить с раскаянием по телевизору. Это было уже в 80-м, когда мы не общались.

…Православный теолог Краснов-Левитин [126] написал «Строматы», вручил мне эти строматы лично. Помню, пришли мы к нему зимой по снегу, с какого-то флигеля зашли. Он тоже был тороплив, суетлив, бородат, поил горячим чаем. И дал свою книжку.

Меня поразила скандальность идеи назвать свой текст названием работы Климента Александрийского, который написал «Строматы» за 18 веков до того. Краснов-Левитин взял да и написал новые строматы — хотя бы «Строматы-2» поставил. В этих строматах, по бердяевскому образцу, была собрана ахинея — личные воспоминания, ассоциации, частные переживания.

Я запомнил оттуда одно место: когда Краснов-Левитин до революции шел с няней по Александровскому саду, его поразила надпись «Нижним чинам и собакам вход запрещен», и в его маленьком сердце вспыхнул праведный гнев против несправедливого устройства общества. Какой позор, что низшие чины приравнены к собакам! Это было в «Строматах». У меня тут же возникла ассоциация с бердяевским «Зачем мне Рай, если там не будет моего кота!». Не приемлет он Царствие небесное без кота Мура и отказывается войти туда.

Какое падение по сравнению с Достоевским, возвращающим билет в Царствие небесное потому, что там будет примирение матери убиенного мальчика с генералом, который этого мальчика затравил собаками!

Хотя почему Достоевский полагает, что там обязательно должно быть примирение? Великая слезинка ребенка и примирение палача и жертвы — оно откуда-то появляется у Достоевского из пальца. Звучит пафосно, но абсолютно ни на чем не основано. Почему-то генерал, травивший собаками мальчика, у Достоевского попадает в Царствие небесное вместе с матерью этого мальчика, и там они должны почему-то обняться под присмотром высших божественных инстанций. Достоевский возвращает билет туда — нет, мол, не принимаю. Сам все выдумал и сам не принимает. То есть Иван Карамазов не принимает. И он не принимает, потому что там произойдет примирение жертвы и палача. Как? Разве мать простит этому генералу? Как это может быть?! Откуда это? Почему простит? Он что, забыл о Страшном Суде? О вечном огне, в который будут ввергнуты все эти генералы.

Фантастическая картина вне теологии, расклад о некоем прощении, когда возлягут тигр с козлом Тимуром [127] в обнимку, и тигр отдаст свой кусок мяса козлу, а козел свою капусту тигру.

Все пустое, а пафосный Достоевский, всех так доставший, что все повторяют о слезинке, превращается в Бердяева, который теперь возвращает свой билет, потому что кота Мура не принимают в царствие небесное. «Нет, пожалуйста, не надо» — и возвращает билет в окошко назад. Интересно, а деньги за билет он тоже потребует?

И дальше уже появляется, черт побери, Краснов-Левитин, подающий в стилистике Бердяева личные воспоминания под видом теологической книжки. Так легко писать теологию: шел с няней, увидел объявление, прокомментировал.

Были более интересные фигуры, чем Краснов-Левитин.

Например, Петр Григоренко[128]. Яркая личность, с ним я встретился на процессе «семерки», вышедшей в знак протеста против оккупации Чехословакии. Мы были возле суда — на сам суд нас не пустили. Григоренко шел с сыном, который его поддерживал под руку. Там же был Якир. Мы ждали, когда их будут выводить после суда. Но вывели их с другой стороны. Туда только Лена Строева успела метнуться с цветами, когда их в автозак сажали с черного хода.

Якунин[129] с Эшлиманом[130] мне показались забавными: они напоминали отмороженных гопников. С Эшлиманом мы встречались зимой в скверике за МИДом на Смоленке. Сели на занесенную снегом скамеечку. Он был в качественном черном пальто, хорошо одет, очень комфортно. Я же в плащике, который совершенно меня не защищал, но я был молод, все это игнорировал, мне было интересно. Мы сели, он посмотрел на меня и спросил:

— Ну, о чем будем говорить?

Я несколько растерянно молчал. И тогда он начал быстро излагать: