Сад вечерних туманов - [128]

— Эта книга совершила революцию в живописи на человеческой коже. До ее появления образцы были грубы и примитивны.

Ирония усугубляется тем, поясняю я, что самое неистовое гонение против наколок исходило от китайцев, которые еще с первого века видели в них обычай, свойственный лишь варварским племенам. Отношение китайцев перенеслось и в Японию, потому что начиная с пятого века татуировки служили наказанием для уголовных преступников. Убийц и насильников, мятежников и воров — всех их навечно метили горизонтальными полосками и небольшими кружочками, выколотыми на руках и лицах. То была форма наказания, делавшая преступников легко узнаваемыми и надежно отсекавшая их от семей и остального общества. Наколки были обязательными еще и для «неприкасаемых» японского общества: кожевников, носильщиков нечистот и тех, кто имел дело с телами мертвых.

Для того чтобы замаскировать эти отметины, более находчивые нарушители закона делали поверх них наколки — замысловатые, с обилием деталей. К концу семнадцатого века татуировки стали украшением для парочек — будь то проститутка с ее покровителем или монах со своим катамитом[245], — свидетельством их любви друг к другу. Это были не рисунки, а китайские иероглифы, составлявшие имена любящих или обеты Будде. И только столетие спустя вошли в моду живописные наколки, хотя нанесение татуировок было делом опасным, особенно во времена правления клана Токугава, когда жестоко каралось любое проявление индивидуальности. В то время запреты накладывались на все: театры и фейерверки, книги и образы «изменчивого мира».

— В такой обстановке никого и не потянет что-то выдумывать и пробовать, — замечает Фредерик.

— Нанесение татуировок было загнано в подполье и постепенно зачахло, но грянул период возрождения — благодаря «Суикоден». Клиенты упрашивали мастеров наколок наносить на их тела рисунки Хокусая. Некоторые художники-татуировщики создали свои собственные рисунки, основанные на работах Хокусая. Пожарные были одними из первых, кто стал наносить татуировки, покрывавшие все тело, — в знак своей приверженности цеховому братству. Их примеру вскоре последовали другие профессиональные сообщества. Делали наколки писатели и художники, актеры театра Кабуки и члены якудзы. Даже у аристократов были татуировки. Правительство Токугавы взирало на такой ход событий с ужасом, и нанесение наколок вновь было поставлено вне закона.

— И зря — только интерес разожгли, — снова вставляет Фредерик.

— Запреты на татуировки не касались иностранцев, явившихся с Запада, — продолжаю я. — Георгу Пятому татуировку выколол знаменитый японский мастер: дракона на предплечье.

— Король Георг с джапской наколкой! — крутит головой Фредерик. — Магнусу это жутко понравилось бы.

— Магнус — не единственный человек, кому Аритомо сделал татуировку, — тихо произношу я. — Он и других татуировал…

Я смотрю ему прямо в глаза.

— Тебя? — недоверчиво улыбается он.

— Мне нужно, чтобы Тацуджи осмотрел мою татуировку. Затем я его сюда и пригласила.

— Стало быть, все с самого начала не имело никакого отношения к этим самым ксилографиям.

— Имело.

Я закрываю книгу и укладываю ее обратно в футляр.

— Но я должна устроить так, чтобы наколка была сохранена, еще до того…

У меня непроизвольно дергается горло.

— Вся эта затея отвратительна! Ты не какое-нибудь животное, чтобы с тебя кожу сдирали после смерти.

— Татуировка, созданная садовником императора, — редкое произведение искусства. Его необходимо сохранить.

— Но ты же ненавидела этих чертовых джапов!

— Это совсем другое дело.

— Ладно… сфотографируй ее, если хочешь сохранить.

— Это все равно что сфотографировать картину Рембрандта, а потом уничтожить оригинал. Тацуджи будет спокойнее, если кто-то еще будет вместе с нами, когда я буду ему ее показывать.

Я делаю глубокий вдох.

— Мне бы хотелось, чтобы ты присутствовал.

Фредерик молчит.

— Насколько велико это… эта татуировка?

— Я хочу, чтоб ты взглянул на нее.

Фредерик видел меня голой десятки лет назад, и сейчас меня дрожь пробивает при мысли выставить напоказ свое стареющее тело.

Он ошеломлен.

— Что, здесь? Сейчас?

— Когда прибудет Тацуджи, — я бросаю взгляд на часы. — Он скоро должен быть тут.

— Я не хочу видеть то, что он сделал с тобой, — говорит он, отступая на шаг.

— Я больше никого не могу попросить, Фредерик. Никого.

Комната, которую я предоставила Тацуджи для работы, была той самой, где Аритомо делал мне наколку — за ночью ночь. На мгновение показалось, будто я улавливаю едва различимый запах туши и крови, впитавшийся в стены с благовонием сандалового дерева, которое Аритомо зажигал всякий раз, принимаясь за работу.

— Зашторь окна.

Слова звучат знакомо, и я вспоминаю, что когда-то уже произносила их… в этой самой комнате. Или они были лишь эхом, возвращающимся по кругу через каньон времени?

Фредерик долго глядит на меня, не двигаясь. Потом подходит к окну и закрывает ставни, запирает их на задвижку.

Тацуджи зажигает настольную лампу.

Глядя на себя в зеркало, которое установила тут утром, я снимаю с себя жакет и аккуратно вешаю на спинку стула. Вожусь с жемчужными пуговками на шелковой блузке, и Фредерик подается вперед, чтобы помочь мне, но я отрицательно повожу головой. Снимаю бюстгальтер, прикрываю блузкой грудь и поворачиваюсь спиной к зеркалу, глядя в него через правое плечо.