Сад вечерних туманов - [130]
— И что вы увидели?
— Я пометил каменные фонари, статуи, коллекцию камней и разные площадки, где Аритомо разместил самые впечатляющие виды, — говорит он, указывая пальцем на разные точки на листе бумаги.
— Все они расположены на изгибах или поворотах дорожки.
— Он создавал это таким образом, чтобы сад воспринимался большим, чем он есть на самом деле.
— Мне это известно. Я много раз исходила весь сад, но так и не смогла сопоставить четко: как эти предметы расположены на самом деле, относительно друг друга. До сего момента.
Достав из кармана авторучку, Тацуджи обводит кружком значок, обозначающий фонарь, потом соединяет его линиями с другими объектами — местами, где оборудованы виды, пока не доходит до последнего предмета — каменного Будды на ложе из папоротников. Появляется прямоугольник, вписанный в границы Югири.
Я гляжу на него.
— Если свести эту схему к масштабу вашего хоримоно, то, полагаю, это… — Тацуджи указывает на фигуру, созданную им на миллиметровке, — соответствовало бы месту, оставленному без наколок на вашей спине. Линии вашего хоримоно, по-видимому, совпали бы с метками и дорожками Югири здесь, на этой схеме.
Я надеваю очки для чтения и изучаю миллиметровку. С тех пор, как Тацуджи впервые приезжал повидаться со мной — а прошло уже почти две недели, — я все время думала о том, что он мне рассказал. Это вынудило меня переоценить свои познания об Аритомо, заставило в ином свете осмыслить сказанное и сделанное им. Результат оказался ошеломительным.
Чего-чего, а этого я не ожидала.
Следующий вечер я провожу за ужином с Фредериком и Эмили в Доме Маджубы. Хозяйка оживлена и бодра, болтает с нами в гостиной после того, как с едой покончено. Уже поздно, и она просит меня помочь ей добраться до своей спальни. Оглядываю комнату, стараясь вспомнить ее с тех времен, когда сама спала тут. Стены уже не белые, а нежно-голубые. Фотография Магнуса в серебряной рамке, украшенной крапчатым пером цесарки, стоит на столике у кровати: святыня, на которую молятся лекарственные пузырьки вокруг.
Опускаясь на кровать, Эмили издает стон боли. Закрывает глаза так надолго, что я думаю, будто она уснула, и уже собираюсь ускользнуть потихонечку, но ее глаза снова открываются и блестят так ярко, как за весь вечер не блестели. Эмили усаживается прямо и указывает рукой на полку, не глядя на нее.
— Та шкатулка, — говорит она. — Сними ее.
— Вот эта?
— Да. Открой.
Внутри шкатулки на тканевой обивке лежит фонарик из рисовой бумаги. Фонарик старый — гравюра папоротников, оттиснутая на его оболочке, очень хрупка. Осторожно передаю фонарик Эмили. Внутри его все еще хранится наполовину оплывший огарок свечи.
— Я думала, что Аритомо все их уничтожил.
— О, этот я сохранила. Остался от одного из празднований лунного Нового года, задолго до того, как ты с ним встретилась, — говорит она, оглядывая фонарик. — Помнишь те фонарики, что он сделал в память о Магнусе? Вот было зрелище, когда мы в тот вечер выпустили их в небо! Здешние старики до сих пор об этом говорят, знаешь ли…
Она испускает вздох — откуда-то из самой глубины своего существа.
— Моя память сегодня похожа на луну: полная и яркая — такая яркая, что все ее рубцы видно.
Эмили медленно поворачивает фонарик на ладони, потом отдает его мне. Я уже собралась вернуть его в шкатулку, но она останавливает меня.
— Нет-нет. Это тебе. Я хочу, чтоб он у тебя был.
— Спасибо.
Когда я возвращаюсь в гостиную, Фредерик бросает взгляд на фонарик. Протягивает мне виски и спрашивает:
— Как Вималя? Радует тебя?
— Она умна и прислушивается к указаниям. Югири начинает нравиться ей.
Он садится напротив меня.
— Эти твои наколки… ты их прятала все эти годы?
— Если не считать врачей… и моих нейрохирургов… никогда их никому другому не показывала.
Припоминаю выражение лица моего врача, когда он впервые увидел хоримоно — давно это было. За десятки лет я переболела разными болезнями, но все они не требовали хирургического вмешательства.
Бывают дни, когда я думаю: а не обладает ли и вправду хоримоно свойствами талисмана, как утверждал Аритомо? Если так, значит, больше я не нахожусь под его защитой.
— А твои… твои любовники? — спрашивает Фредерик. — Они что говорили, когда видели твои наколки?
— Аритомо был последним.
Он слышит все, что я оставила невысказанным. И тихо роняет:
— О, Юн Линь…
Я думаю о годах одиночества, об осторожности, которую приходилось проявлять в одежде — чтобы никто никогда не смог проникнуть в мою тайну.
— Аритомо наделил меня ими, и я совсем не хотела, чтоб кто-то другой их видел. К тому же я шла вверх по лестнице судебных чинов… одного слуха о чем-то таком хватило бы, чтобы погубить мою карьеру. — Я отодвигаюсь от него. — И, если честно, после Аритомо я так и не встретила никого, кто пробудил бы во мне интерес.
— Это из-за них ты не хочешь подвергаться лечебным процедурам? — говорит Фредерик. — Тебе придется. Ты должна.
— Какие бы процедуры я ни проходила, какие бы лекарства ни принимала, они в конечном счете меня не спасут, — отвечаю я. Перспектива оказаться запертой внутри своего же разума меня ужасает. — Я обязана устроить так, чтобы
