Сад Поммера - [68]

Наконец змея высушена должным образом. Поммер отрезает у нее голову, велит жене завернуть в тряпицу и приберечь — голова пригодится когда-нибудь врачевать опухоли. Он приносит из амбара в дом ступу и вечером, после школы, толчет змею в порошок. Лекарство готово. В тот же вечер Кристина подсыпает порошок с кончика ножа в яичницу и просит сына съесть. Когда он ест, Кристина с боязнью и любопытством смотрит на Карла: неужели заметит? Она добавила в яичницу порядочно луку, чтобы нельзя было почувствовать незнакомый вкус, да кто знает… Но сын не произносит ни слова, съедает несколько ложек и встает из-за стола. Так быстро, небось, не подействует, думает Кристина, чтобы поел и сразу вернулись силы и поднялся аппетит. Хворый поросенок, которого Яан однажды лечил змеиным снадобьем, окреп, щетина у него стала гладкой, как шелк…

— Может, хочешь теперь сливок? — спрашивает она у сына.

Но Карл трясет головой — нет, он ничего не хочет.

Все пытаются заботиться о нем, делать, что в их силах. Поммер приносит с мызы еще один горшок с алоэ и обламывает листья. Но болезнь живуча, отступает неохотно. Карл сам не может сказать, лучше ему ИЛИ хуже, слабость и усталь изводят его, мучает сухой тяжелый кашель, он весь в поту от кашля, лицо пылает и на глазах выступают слезы. Но когда кашель отпускает, наступают сравнительно спокойные часы, и он с нетерпением ждет новых примет весны и долгого солнечного свечения, которое подсушило бы землю. На волю, во двор, на солнце!

Пеэп Кообакене тоже принимает близко к сердцу исцеление молодого учителя Ведь и это тоже споспешество свету, если удастся избавить молодого Поммера от злой грудной хвори. И вот однажды вечером, в темноте, Кообакене приходит к учителю в кухню, где Поммер чинит башмак, и вынимает из кармана кожуха какой-то странный сверток, горячо шепчет, поглядывая на дверь:

— Здесь зелье, которое вылечит его… Наверняка! — И разворачивает газету, в которой его чудодейственное лекарство. — Собачье сало!

Поммер откладывает сапожную работу и смотрит, как зелье появляется на свет из газеты. Под страницами «Олевика» еще одна бумага — шершавый пергамент, перевязанный льняной ниткой и обрезанный по краям ножницами.

— Где ты это взял? — спрашивает Поммер.

— У вора спрашивают, где взял, у честного человека — кто дал, — смеется скотник.

В эту же минуту из комнаты на кухню входит Карл.

— Что это такое? — спрашивает он, заметив банку.

— Это? — Скотник в замешательстве, но прежде чем он успевает сказать что-либо вразумительное, Поммер говорит:

— Это зелье для лошадьей ноги, мызный конюх послал Пеэпа передать. У нашего мерина вроде коленный гриб, я как-то сказал конюху, у него такие мази есть…

У Карла загораются глаза:

— Когда ты пойдешь лечить его ногу, возьми и меня с собой… Я тоже хочу посмотреть.

— Это мы проделаем завтра засветло, — отвечает Поммер.

Такой оборот дела совсем не радует его.

— На, возьми, почитай лучше «Олевик», — протягивает он сыну газету, которой была обернута банка.

Сын уходит в комнату. Мужчины смотрят друг на друга, и скотник почесывает за ухом, а у самого на лице такое добровато-мягкое выражение, словно он загадывает загадки или рассказывает про старину. Оба они будто кошки, застигнутые врасплох в кладовке, и Поммер думает: поверил сын или не поверил.

Кообакене открывает дверь и, увидев, что Карл читает при свете лампы, говорит:

— Будь добр, прочти что-нибудь и мне, глупому.

— Это старая газета, прошлогодняя.

— Пусть какая ни есть старая, я и эти новости не слышал. Кому у нас читать-то, у снохи времени нет, Арнольд работает, его и вилами не заставишь читать. Элиас, правда, читает, когда он дома… Газету получаем, а читать некому…

Карл видит, что он не отделается от Пеэпа, и говорит:

— Садись…

— Я сяду, чего ты обо мне беспокоишься, — радуется скотник. — Я-то сяду…

— Открой дверь пошире, чтобы и я слышал, — говорит из кухни Поммер.

Пеэп распахивает дверь и стоит, опершись на косяк, неуклюжий и кряжистый, держа шапку в руке. Печатное слово для него — великая мистерия, таинство, до которого он не дошел своим уменьем и разумом, и он несказанно благодарен тому, кто хоть чуть-чуть приоткрывает ему дверь в сокровищницу.

Карл расправляет мятую газету, вывертывает фитиль лампы повыше и читает однообразным, но ясным голосом:

— «…Стоячая вода легко ржавеет. Но ветер должен дуть в верную сторону и не давать волю вихрям. Мы будем от всей души сожалеть об эстонском народе, если его жизненная волна утихнет сейчас в трясине. Почему?

Потому что сейчас мы делаем первые шаги на обновленной родине. У нас новая полиция, новые суды, новое управление школами. Вовсе не безразлично, как живет народ первые годы с этими новыми установлениями. Вовсе не безразлично, сидим мы в новой телеге задом наперед или лицом к лошади. Телега, правда, движется своей дорогой, но кто сидит в ней задом наперед, тот видит лишь пройденный путь. Что впереди, он не видит и не знает. Поэтому иные вещи могут его даже напугать, когда он к ним неожиданно близко подъехал. О совместном управлении телегой и о подмоге нет и речи…»

Молодой Поммер переводит дух.

— Когда ты сидишь в телеге задом наперед, где уж тебе видеть лошадь, она идет сама по себе, — одобряет скотник. — Однако и седок, должно быть, хитрец, ежели он так, через голову, лошадь погоняет. Это я весь свой век не видал, но так было, что лошадь задом наперед в телегу запрягали. Когда-то был на мызе один кладовщик, Мюйльпярг, ты, Яан, небось, помнишь еще, такой он был лупоглазый ражий мужик. Сын его работал приказчиком в лавке, в Тарту, приехал он однажды на рождество, а отец и скажи: мол, Юхан, иди запряги лошадь, мы с матерью поедем на причастие. Юхан пошел, поставил лошадь задом наперед в оглобли, привязал оглобли к хвосту. Да, и входит в дом, иди, мол, родитель, садись и поезжай…