Сачлы - [28]
— Бый! — Афруз-баджи надулась. — Как можно равнять старуху с молодой, ай, Мадат?
— Да ведь и она когда-то была тоже молодой!.. Как родился на свет, помню свою незабвенную матушку босой, в лохмотьях, с непокрытой головою. — Мадат с трудом удерживал слезы. — Не-ет, я всю жизнь готов работать в комитете батраков, чтобы помогать бедноте, обуздывать алчных кулаков!
— Выходит, всю жизнь не скинешь самодельных, из буйволовой кожи, башмаков? — клокоча от ярости, вопрошала Афруз. — Всю жизнь будешь выбивать дорожным посохом зубы кулацким собакам?
— А это уж как придется… Во всяком случае, никогда не изменю партии, не искажу наказов советской власти!
Такие скандалы возникали в семье Мадата непрестанно. Афруз-баджи и наяву и во сне видела, что ее Мадат наконец-то стал руководителем района, самым наиглавнейшим. И тогда перед Афруз-баджи распахнутся настежь двери всех мануфактурных магазинов… На дом станут присылать отрезы, уламывать: «Иолдаш[29] Таптыгова, окажите честь, возьмите этот вязаный платок из крученого шелка!.. Иолдаш Таптыгова, не откажите в любезности, примите этот коверкот».
Проходили дни, недели, месяцы, а Афруз-баджи всячески старалась уломать Мадата, разжечь в его душе костер тщеславия и суетной корысти. Ей уже рисовался в мечтах уютный домик, и новенький серебристый самовар на столе, и никелированные кровати с шарами, и обязательно — трюмо во всю стену, и непременно — телефон.
В августе 1928 года Мадата направили на учебу в Закавказский коммунистический университет.
От радости он прыгал, как мальчишка, обнял жену и закружился с нею по комнате.
— Да ну тебя! — отбивалась недовольная Афруз. — Курсы по улучшению быта батраков!.. Опять в Бузовны, что ли?
В Бузовнах Мадат учился на краткосрочных профсоюзных курсах.
— Не в Бузовны, а в прекрасный город Тифлис!.. — И он громко затянул арию из оперы «Ашуг Гариб»: — «О мать моя, в город Тифлис, о сестра моя, в город Тифли-и-ис!..»
— В Тифлис-то раньше беки ездили пьянствовать! — заметила Афруз, еще не смекая, какие перемены в ее судьбе сулит этот отъезд.
— Да, раньше беки, а теперь батраки!
— Что ж, поезжай, поезжай, грузинские красавицы тебя там дожидаются! скрипучим голоском заметила жена.
— Как устроюсь, за тобою вернусь, — успокоил ее Мадат, делая вид, что держит в руках перламутровый саз и играет на нем, запел во все горло арию Гариба: — «Соберу-у-у семь мешков золота, привезу к себе мою-у-у Шахсенем!»[30]
Внезапно Афруз захныкала:
— Остался б лучше здесь, милый! Подумать страшно — Тифлис!.. Как-никак, а здесь возвращаешься из дальних странствий по аулам все же в свою каморку! Кончиком платка она смахнула со щек слезинки. — Выпало б нам счастье, так в районе же тебя бы выдвинули на ответственную работу! А что в Тифлисе? Какие там, в Тифлисе, книги-тетрадки? Не маленький, кажется, чтобы сидеть за партой!..
Однако Мадат не поддался на ее уговоры, выправил все документы, получил на дорогу деньги.
Надменное сердце Афруз-баджи утешилось, когда она узрела, что за ее мужем приехала райкомовская машина. Проворно вынесла она и положила на сиденье котомку, благословила Мадата в путь, а затем плеснула ему вслед из медной чашки чисто, водой — по народному обычаю, это пожелание счастливого возвращения.
На выскочивших из квартир соседок Афруз-баджи посматривала высокомерно: ее Мадат возвысился, — на станцию покатит в райкомовском автомобиле… Это кое-что да значит!.
А Мадат этим же вечером прибыл на железнодорожную станцию, осведомился у милиционера, когда отходит тифлисский поезд, и встал в шумную, крикливую очередь. Все толкались, горланили, суетились, и когда простодушный Мадат взглянул на лежавший только что у его ног узел с бельем и провизией, то убедился, что котомку украли… Вот те на — хлопоты Афруз-баджи пропали даром. Мадат сунул руку в карман пиджака: слава богу, и деньги и документы здесь…
Солнечным утром прибыли в Тифлис. На вокзале девушки-грузинки, действительно красивые, как и предсказывала Афруз-баджи, грациозные, стройные, встречали с цветами прибывших, и хотя ни одна из них не улыбнулась небритому, в смявшейся одежде Мадату, настроение его улучшилось: до чего светло, празднично… Да, жизнь хороша! Слышался звонкий веселый смех, восклицания, поцелуи: дивная грузинская речь очаровала Мадата гортанной полнозвучной певучестью. А за вокзалом гремела, плескалась Кура, быстрая, сжатая крутыми берегами, затопленными все еще зелеными, не почувствовавшими приближения осени садами. Дребезжавший, весь трясущийся на ходу старенький трамвай благополучно доставил Мадата к величественному зданию университета.
В канцелярии он вручил документы черноусому приветливому проректору в военного образца кителе: как видно, недавно демобилизовался из армии.
— Азербайджанец? А из какого далекого горного района!.. Батрак?.. Да, да… А какое образование?
— Умею читать-писать, — Мадат отвечал смущенно.
— А как с арифметикой?
— Ну, арифметику-то я изучил досконально, когда заключал договоры с кулаками!
Проректора эти слова привели в бурный восторг, он вскочил, обнял Мадата и воскликнул:
