Сачлы - [253]

Может, с другой поляны, — большой, залитой солнцем, где под кустом лещины стояла грациозная серая косуля и объедала листочки, где потом Хосров учил ее стрелять из карабина?..

Или с Красных скал, где гремел бой противно тинькали, свистели пули маленькие, невидимые глазу, но такие коварные и страшные, как укус гюрзы; где была смерть — тоже невидимка, металась, как шальная, туда и сюда — от бандитов к ним, равнодушная, тупая и безжалостная, размахивала как попало во все стороны своей косой и… наткнулась на Хосрова, ее, Рухсары, Хосрова!.. и уже ничего не поправишь!., никогда!., ничем!., ибо живая вода, увы, существует только в сказках; где Хосров, с помутневшим взором, превозмогая боль, согревая льющейся из раны кровью ее руку, шептал побелевшими губами: «Милая… люблю тебя… очень… всегда любил… как только увидел…»?..

Рухсара пригладила ладонью легкую волнистую прядь на виске. Поправила платок на плечах. Вздохнула. Улыбнулась матери — ласково и грустно.

— Да, мама…

— Мне надо уезжать, доченька… — тихо, словно извиняясь, проговорила Нанагыз.

Рухсара на мгновение прикрыла веки, чуть кивнула:

— Надо, мама. — И снова так же печально улыбнулась. Они помолчали.

— Душа болит, — сказала Нанагыз. — Как там дети?.. Как Асланчик?.. Деньги мы им посылаем, пенсию им там отдают… Знаю, Гулам и. Пери смотрят за ними, как родные… Но ведь трудно им без меня!.. Девочки уже большие, все, слава богу, умеют делать ло дому — обед приготовят и приберут… Но разве им легко?.. Ситара — в десятом, самый ответственный год… Главное, конечно, Асланчик… Скоро уже конец первой четверти… Как он учится?.. Вся надежда на Гулама… Хоть и написал нам сосед, чтобы не волновались, неплохо будто бы начал заниматься Аслан, а все-таки сердце неспокойно… Что ни говори, материнский глаз- это материнский глаз!.. — Нанагыз говорила все это — будто оправдывалась.

— Надо ехать, мама! — мягко повторила Рухсара.

Нанагыз опять вздохнула:

— Надо…

Они посмотрели друг на друга так, словно уже прощались. На глазах Нанагыз блеснули слезы. Но она тотчас овладела собой. Сказала преувеличенно бодрым голосом:

— Весной я опять приеду к тебе, доченька!.. — И тут же поспешно добавила: Да что там весной!.. Приедем к тебе все четверо на зимние каникулы…Улыбнулась преувеличенно радостно:- Вот видишь, Рухсара, мы ненадолго расстаемся!.. А летом у тебя будет отпуск — приедешь домой.

— Домой!.. — повторила Рухсара и тоже улыбнулась в ответ: — Нет, мамочка, мой дом — здесь! — Помолчав, добавила твердо: — Здесь я работаю, здесь я живу. Конечно, я приеду в отпуск… Но мой дом — именно здесь!

— Ну хорошо, хорошо, пусть здесь!.. — согласилась Нанагыз. — Но ведь и там тоже… Значит, два у тебя дома, доченька!.. Отчий дом — всегда отчий дом. Помни это!

В душе Рухсара была согласна с матерью. Спросила вдруг:

— Когда ты надумала ехать, мама?

Нанагыз несколько растерялась от этого вопроса, словно они подошли к самому главному, из-за чего ей и было неловко перед дочерью, из-за чего она словно бы и оправдывалась.

— Завтра, доченька. Долго ли собираться?.. Дневным автобусом — в двенадцать часов. Афруз-баджи говорила мне, на нем всегда поменьше народу. Как ты считаешь?

— Правильно, — сказала Рухсара.

— Утром попрощаюсь со всеми. Сходим на кладбище…

Рухсара опустила глаза. Снова подняла их на мать. Они были сухие. Только все такие же грустные. Кивнула, тихо отозвалась:

— Да, обязательно сходим… — После паузы продолжала: — Я дам тебе адрес одной больницы в Баку… Туда увезли маму Хосрова, там ее будут лечить… Будешь наведываться к ней.

— Непременно, доченька!.. Как думаешь, вылечат Фирюзу?.. Поправится?.. — В голосе Нанагыз прозвучала надежда.

— Хочется верить, мама…

— В Баку у нас хорошие доктора, ведь правда? Говорят, даже есть такие, что известны на весь мир, к ним изо всех городов приезжают!

— Да, есть, мама, — согласилась Рухсара. — Правда, наши медицинские знаменитости лечат иные болезни, чем у Фирюзы-ханум. Но будем надеяться…

Рухсара неожиданно переменила тему разговора:

— Давай, мамочка, пить чай!

— Давай, дочка, давай!

Нанагыз, отложив шитье, подхватилась с кровати, заговорила, задвигалась по комнате — чуть поспешнее, чуть суетливее, чем это было свойственно ее манере говорить и двигаться.

Мать старается развеять невеселое настроение — как свое, так и дочери:

— Ах, какой я тебе сейчас чай заварю!.. Сама скажешь: в жизни такого не пила!.. Язычок проглотишь!.. А спрашивать будешь секрет — не открою… Способ этот мне рассказала Фирюза… Разожги поскорее керосинку, доченька!

Девушка улыбается, встает из-за стола, снимает с плеч и вешает на спинку кровати согретый ее телом серый платок.

— Ну, давай, давай, удиви, мама!..

Рухсара тоже помогает этим неловким, наивным попыткам матери забыться, забыть, заглушить грустное «вчера», неловким, наивным, но таким необходимым им обеим, необходимым, как необходим человеку для жизни воздух… Ведь жизнь-то продолжается — с ее гримасами и улыбками, огорчениями и радостями, болью и счастьем, поражениями и победами…

Именно эти мысли и приходят сейчас в голову задумавшейся у темного окна Рухсары:

«И победами… Все-таки с победами!.. Раз продолжается, значит, эта жизнь непобедима!..»