Сабля князя Пожарского - [15]

— Дядька Чекмай, он так — не от хорошей жизни.

— Дурак нам не надобен.

Думая, какое тут можно принять решение, Чекмай глядел на реку. По реке тащилась большая плоскодонка, груженая белым камнем так, что вода достигала самого края бортов; камень везли для строительства богатой усадьбы. Это был последний за весну груз такого рода — местные крестьяне трудились в штольнях зимой, до начала полевых работ, и все, что было выработано, уже попало в руки каменщикам, строящим новую Москву.

Павлик Бусурман вздыхал, охал и мотал головой — да так, что водяная россыпь летела во все стороны, а вороные кудри становились дыбом и трепыхались.

— Опамятовался? — спросил Чекмай.

— Нет. Башка совсем дурная.

— Хорошо хоть, не врешь, — сказал ему Гаврила. — Что стряслось-то?

— Я его порешу.

— Кого, свет?

— Бакалду.

— А Бакалда кто таков?

Павлик только рукой махнул.

— Дядька Чекмай, негоже ему тут телешом стоять, — сказал тогда Гаврила.

— Я ему не мамка, чтобы ручки в рукавчики вдевать. Да и ты тоже. Кто кашу заварил — тот пусть и расхлебывает.

— Я его к дядьке Митрию отведу. Замерзнет на ветру — привяжется к нему гнилая горячка.

— Дядька Митрий, как придет домой, его тут же усадит в шахматы играть.

— Шахматы? — спросил Бусурман. — Это мы можем!

— Ну, веди, — вздохнув, позволил Чекмай. Ему было жаль красивого молодца, но он знал особую способность пьющих людей садиться на шею тем, кто их жалеет. А Митя был из жалостливых. Однако дом ведет Настасья — этой на шею не сядешь и ножки не свесишь!

Настасья, овдовев и будучи долгое время под строгой опекой свекра, почти отучилась что-то для себя решать и действовать. Замужество ее преобразило — она вдруг поняла, что Митя станет приносить и отдавать жалованье, тратить же по своему усмотрению — она! Оказалось, для женщины это много значит. Княгиня Пожарская, сладившая этот брак, примерно так себе и представляла семейную жизнь чудака, заядлого игрока в шахматы и способного резчика по дереву Мити, плохого она бы другу Чекмая не сотворила.

Пообещав устроить Павлика в чулане и бегом бежать на княжий двор, Гаврила стремительно увел его, а Чекмай остался на берегу и стоял бездумно, подставив лицо солнечным лучам. Зима вроде выдалась не слишком бурная, откуда же эта усталость? Наконец сказываются годы?

Вешний душистый воздух, и серебряная рябь на воде, и звонкая перекличка босоногих парнишек, и внезапный мощный бас дьякона, который, стоя в лодке, переправлялся из Замоскворечья и окликал знакомцев на берегу… Тот безмятежный мир, за который воевали… Воевал-то ты, а достался он — другим…

Ермачко Смирной и Мамлей Ластуха. Что за птица Ермачко — еще неведомо; вполне может статься, что сделался питухом, царева кабака отшельником. А вот Ластуху следовало отыскать во что бы то ни стало. Даже странно, что его след оказался потерян.

Мамлей — имя не христианское, хотя этот человек крещен в православие; когда перед боем молебен служили и причащали, он к причастию приступал. У него есть крещальное имя, записанное в церковной книге, но ежели его этим именем окликнуть — может и не обернуться. Мамлеем, видать, звала бабка-татарка…

С именами в Московском царстве была знатная путаница. Взять хотя бы князя, Дмитрия Михайловича. Чекмай насилу привык к этому имени, потому что с детства звал князя Кузьмой. Так его нарекли родители при рождении, так звали близкие довольно долго. А почему окрестили Дмитрием да почему это имя не сразу прижилось — Чекмай не знал. Как-то спросил матушку, служившую старой княгине, Марье Федоровне, она ничего толком объяснить не могла.

Умственно выстраивая путь, который может привести к Ластухе, Чекмай пошел с берега прочь, намереваясь вернуться на княжий двор и продолжить раскопки в приказных столбцах, однако ноги сами привели в Зарядье, где поселились Митя с Настасьей. Точнее сказать, поселилась Настасья — отсюда ее взяли замуж за покойного Михайлу Деревнина, тут у нее остались двоюродные сестры, пережившие все беды Смуты в Москве.

Митю же это устраивало — недалеко утром бежать на службу в мастерские Оружейной палаты. Его вообще нынче все устраивало: в Москву вернулись из Вологды те богатые купцы, что звали его потешиться игрой в шахматы и за то делали хорошие подарки, в мастерских он был на хорошем счету, а главное — рос поздний и долгожданный сынок Олешенька.

Сынка Настасья просто обожала. Когда у нее родился Гаврила, она была еще очень молода и настоящей матерью себя не осознавала, тем более, что Иван Андреевич сразу приставил к внуку толковую мамку. Потом родились дочки, но умер муж, отпускать сноху из дома замуж за другого мужчину свекор не желал, и хорошей матерью Настасья сделалась поневоле. В Вологде был всплеск внезапного чувства — вдруг понравился пригожий молодец, но он об этом так никогда и не узнал. А дальше — ее сосватали с Митей, который однажды спас ее от смерти, их повенчали, и истинная любовь, захватившая душу, была — к Олешеньке. Уж как она гордилась дитятей, как наряжала, как баловала — на всей Москве, пожалуй, не было такой замечательной матери.

Гаврила, здоровенный детина, даже малость ревновал — ему-то такой любви не досталось.