С. Ю. Витте - [210]
В том же году в заседании 5 июня гр<аф> Витте выразился так: «Я безусловно доверяю В. Н. Коковцову и имею основания доверять, так близко зная его и так долго служа с ним».
И, наконец, уже 18 мая 1912 года, т. е. в бытность мою председателем Совета министров, обсуждая вопрос о кредите для земства и городов, гр<аф> Витте выразился еще более определенно:
«Мы пережили великую войну, нисколько не разрушив великую денежную реформу, и я питаю надежду, во всяком случае, я желаю, чтобы в это царствование и впредь не была бы нарушена наша денежная система и не был бы подорван окончательно наш государственный кредит. В заключение я говорю по убеждению, что я уверен, что доколе министром финансов будет В. Н. Коковцов, этого не будет».
Он, однако, никогда не прощал мне того, что я не советуюсь с ним, хотя мне не об чем советоваться по текущим делам, т. к. в финансовых вопросах я продолжал его же деятельность, а в делах общей политики он не мог мне дать никакого совета, тем более что моя свобода действий была ограничена волею государя и необходимостью еще больше бороться в водовороте различных интриг и сторонних влияний.
Но по мере того как удаление от дел затягивалось, настроение гр<афа> Витте изменялось коренным образом.
В высшей степени властолюбивый, чрезвычайно деятельный и полный инициативы, гр<аф> Витте тяжело переносил свое бездействие и полное устранение от государственной и финансовой работы. Он начал считать, что я слишком долго засиделся на посту председателя Совета министров и министра финансов. Во мне видел он до известной степени помеху к достижению своих целей и считал, что с моим уходом снова откроется дорога к продвижению его вперед.
Может быть, он и не рассчитывал на то, что это случится немедленно после моего падения, но он полагал, вероятно, что те же силы, которые сбросят меня, окажутся достаточно влиятельны для того, чтобы посадить на мое место своего фаворита, способного только быстро запутать положение и поставить страну внутри, а может быть, и извне перед новыми опасностями и даже привести ее к катастрофе. И тогда снова выступит он в роли спасителя, как выполнил он эту роль после японской войны в Портсмуте.
Этими мыслями и настроением гр<афа> Витте объясняется кажущееся противоречие в его отношениях ко мне, приливы и отливы его хороших проявлений, близость, сменяющаяся отдалением, вспышки неудовольствия и беспричинного раздражения и, наконец, его открытое враждебное, решительное выступление против меня в конце 1913 года и дикие по форме и недостойные по существу приемы, которые гр<аф> Витте пустил в ход, возглавив кампанию, основанную на неправде и стремившуюся ввести в заблуждение государя.
Сам он, несомненно, оценивал положительно мою деятельность, и заявления его в этом смысле, сделанные так недавно и перед русскими законодательными учреждениями, и перед иностранными людьми, были, бесспорно, совершенно искренни для той минуты, когда они были заявлены, и в то же время он всеми силами стремился к моему устранению, видя в этом главное условие для нового своего появления на арене государственной деятельности.
Как только он почуял, что мое положение поколеблено, что атака на меня ведется со всех сторон и имеет твердую опору наверху, он разом переменил фронт, совершенно отшатнулся от меня, начал открыто бранить и осуждать меня. По слухам, он уже давно состоял в сношениях с Распутиным. Городская молва удостоверяла даже – не знаю, насколько справедливо, – что у него были и личные встречи со «старцем». В лице епископа Варнавы, бывшего даже в течение ряда лет духовником его, у гр<афа> Витте был путь общения с Распутиным, и он умело подделывался под этого человека, корчившего из себя великого радетеля о благе народном.
Как это ни странно, Витте, автор винной монополии, страстный поборник ее установления, с величайшим упорством проведший ее, несмотря на все встреченные им преграды, не находивший, еще год тому назад, достаточно хвалебных слов, чтобы превозносить меня до небес за умелое, искусное и талантливое осуществление его идеи, избрал ту же винную монополию как предлог [для] нападений на меня, и притом нападений на этот раз совершенно открытых, для ведения которых он выбрал трибуну Государственного совета, а случаем – переданный из Государственной думы законопроект о борьбе с пьянством, по отношению к которому я занял совершенно примирительную позицию и склонялся, несмотря на всю сознаваемую мною бесполезность его, поддерживать его, за исключением некоторых, весьма немногих и второстепенных частностей.
Его выступления в совете по этому делу, о котором я подробно говорил в своем месте, останутся навсегда памятными свидетелям этой непонятной перемены.
Это внутреннее противоречие и эта неожиданная перемена объясняются, однако, просто. Витте знал, что Распутин начал некоторое время перед тем громко говорить: «Негоже царю торговать водкой и спаивать честной народ», что пора «прикрыть царские кабаки», – и слова его находили восторженных слушателей. В бессвязном лепете его эти наивные люди видели голос человека, вышедшего из народа, познавшего на себе всю горечь этого порока. В борьбе против него именем царя Витте видел «второе освобождение крестьян» и заочно льстил государю, говоря, что в царствование его суждено осуществиться этому делу. Гр<аф> Витте знал все, что происходит, и ему было выгодно дать мне генеральное сражение именно на этом вопросе, и он его дал с ущербом для своего морального положения, потому что все видели его беззастенчивую неправоту, целью которой было осуществление его заветной мечты расшатать мое положение.
