— Но ты же сама потом можешь им отзвонить.
Ах, бедная Машка, счастливая Машка, она сразу поверила про звонок из Дюссельдорфа и все порывалась пойти со мной, доказывая, что мы должны непременно ехать домой вместе, но глаза ее говорили обратное. Ей так хотелось посидеть на улице Риволи около лампы с розовым кружевным абажуром, и съесть кулебяку, и выпить красного вина, и взять на десерт самого вонючего сыра. И слушать, слушать завораживающие речи Виктора Ивановича. Я здесь явно лишняя. Пусть погреется женщина. Я так страстно ее уговаривала, что она осталась.
— Только не опоздай на последнюю электричку.
— Ни в коем случае, — вмешался Виктор Иванович. — В двенадцать часов, как Золушка, ваша подруга будет дома.
— Машка, не загуляй до утра!
Она благодарно улыбнулась мне в ответ.
Минут через сорок я была уже дома. Конечно, Галка стала въедливо расспрашивать, куда я дела Марью. Я объяснила, как могла.
— Сейчас напьется и будет вести разговоры про святого Дени, — заметила Галка не без ехидства.
Но в общем и она была рада за Машу. Мы поужинали в покое и довольстве, потом покурили, потом посплетничали. Вроде спать пора, но глупо ложиться до прихода Маши. Все равно мы тут же потребуем от нее подробного рассказа. Потом мы стали нервничать.
Звонок раздался где-то около часа.
— Не совсем еще девушка голову потеряла! — крикнула я, бросившись к двери, но Галка остановила меня:
— Куда ты бежишь-то? Это телефон.
Я схватила трубку.
— Алиса, это ты? — раздался Машин голос, он был очень невнятен, словно трубка была далеко от ее губ.
— Я, кто же еще? Говори громче. Откуда ты? Все-таки опоздала на электричку?
— Слушай меня внимательно, — спокойно, но как-то слишком медленно сказала Маша. — И соображай быстро. Найди, пожалуйста, диктофонную кассету. Первую. Ту, что я надиктовала в Амстердаме. Там еще записан чужой разговор в музее, помнишь?
— Где же я ее найду? Ты с ума, что ли, сошла? Какие кассеты могут быть в час ночи, если у вас любовь?
— У нас такая любовь, — бесстрастно сказала Маша. — Кассета лежит на дне моей сумки. Вернее, под дном. Там у меня как бы тайник. Сунь туда руку, и достанешь. На этой кассете цифра «1». И жди около телефона с диктофоном в руке.
— Маша, где ты находишься?
— Я не знаю. Жди с диктофоном в руке и вставленной в него кассетой. Через пятнадцать минут я позвоню. Сделай то, что я тебя прошу. И ни в коем случае не сообщай в полицию. Иначе они меня убьют.
Прозвучал отбой. Я тупо смотрела на телефонную трубку. И в этот момент громко зазвонили в дверь.
Художника из Феди Кривцова не получилось, но копиистом он стал отменным. Он жил в городе, который находился в ста восьмидесяти километрах на юг от столицы. Не будем называть имени этого города, не будем называть и музея, чтобы дотошные искусствоведы-хранители, прочитав эти строки, не стали выговаривать автору обиженно: «Что вы подняли хай, что вы нас оболгали? Наши ценные полотна на месте и находятся в идеальном состоянии!» Все годы своего существования город был душой военной промышленности, девяносто процентов заводов работали на вооружение. Город имел широкий проспект, который, конечно, носил имя Ленина, извилистую речку, древний кремль, огромный парк и раскидистое старинное кладбище с колокольней, соперничающей высотой с телевизионной башней. Словом, это был уютный и славный город средней полосы, но Федор Агеевич Кривцов не был в нем счастлив.
Наш герой был, как говорят сейчас, человеком западной ориентации. Но даже в самом западном городе России — в Питере, где осел после учебы, он не прижился. Для того чтобы чувствовать себя в полной мере западным человеком, ему нужны были деньги, а заработать их он никак не мог. Кривцов был безденежным, почти нищим в эпоху развитого социализма, еще хуже пошли его дела, когда на дворе потянуло сквозняком рыночных отношений. Бился, старался, участвовал в каких-то сомнительных бизнесах, попал в милицию, был бит — совершенно ни за что, просто, как он рассказывал, менту не понравились признаки мысли на лице арестованного. В конце концов Федор Агеевич решил для достижения цели использовать те способности, которыми бесплатно наградила его судьба.
Он вернулся в родной город и зажил по-прежнему, то есть стал работать за копейки в музее, за рубли учить рисунку будущих абитуриентов и даже выставил свои работы на местной выставке. Лавров он не стяжал, но сохранил репутацию уважаемого человека.
Шесть полотен известных русских художников — трех Лентуловых, двух Фальков и одного Рождественского — он скопировал не за один присест, на это ушло много времени, а подменить копии на подлинники ему удалось тогда, когда в музее начался ремонт и большинство работ переместили в запасники.
Главное в жизни — точно знать, что ты хочешь. А он знал. Как только подлинники собрались под крышей его однокомнатной квартиры, Кривцов перевел дух и дальше стал мостить дорогу к счастью. В это время он был необычайно организован, жил по списку, каждый день вычеркивая один или два пункта. Но при всем аскетизме он разрешил себе мечтать. Право на мечту он уже заработал. Нарисованные воображением картины были столь ярки, сочны, что хоть кисть в руку бери. Аквамарин… много, до окоема, длинные тени на белом песке, верхушки пальм, похожие на собранные в пучок волосы красавиц, а вот и она сама, идет, чуть-чуть поигрывая бедрами, плечи темны от загара… Он понимал, что мечты его отдают дешевкой, базарной живописностью, уж если мечтать, то о Флоренции или Париже, но подкорка выдавала именно эти открыточные кадры, и он им радовался.
