«С той стороны зеркального стекла…» - [9]

Когда Бунька подросла и могла забраться на диван, то влезала в рукав халата, если он лежал на диване, и там спала, наверное, помнила свое «гнездо». Перед войной Бунька родила двух щенят. Когда на Москву шел налет немецких самолетов, Бунька чувствовала это часа за два. Она начинала таскать щенков по квартире, прятала их под диван и в труднодоступные места. Если она этого не делала, то можно было не беспокоиться, — налета не будет. Ни разу собачка не ошиблась. Как могла она это чувствовать?

Еще у нас в доме было две кошки — Мэри и Мур. Мэри была чистокровная «ангорка». Абсолютно белая с длинной пушистой шерстью. С разными глазами — один желтый, другой голубой — признак породистости. Была красивая и очень умная. Мур был ее сыном. Тоже абсолютно белый, но с гладкой шерстью и глазами зелеными. Видимо, папаша был не ангорским котом. Арсений назвал котенка Муром в честь гофмановского Мура — сочинителя сказок.

Вспоминаю эпизод. Зимний морозный день. Жарко натопленные печи. В квартире душно. Хочу выйти во двор, там бегают ребята. Мама не пускает. Во-первых, могу простудиться, а во-вторых, снова буду кататься, цепляясь за легковые машины крючком из железного прута, — любимое занятие ребятни нашего двора. По переулку между нашим домом и «Ленинским» сквером машины ехали не быстро, водители знали наши забавы. Мы на коньках, а иногда в валенках с калошами цеплялись за машины, коньки хорошо скользили по накатанной дороге. За этим занятием меня поймал как-то папа. Дернул больно за руку, привел домой. Втроем папа, мама и Арсений долго объясняли, как это опасно. Да, я больше так не каталась. На скверике нам залили небольшой каток, и мы туда переместились. Помню, какой был праздник, когда мои «снегурочки» отдали в мастерскую приклепать к ботинкам. До этого мы катались, привязывая коньки к валенкам, хитро прикручивая их веревками с деревянной полочкой. Был холодный день, но во дворе гуляли. Мне очень хотелось погулять, я долго хныкала, мама не отпускала. Тогда Арсений сказал, что он пойдет со мной, и стал одеваться. У него была американская кепка с «ушками». Эти ушки застегивались на кнопку наверху, а при холоде — застегивались на подбородке. Теперь такая кепка была бы «верхом моды» и «крутой», а мне показалась очень смешной, напоминала детский капор, когда ушки были под подбородком. И мне было неловко идти гулять с Арсением в таком виде, казалось, что над нами дети будут смеяться. Я перестала плакать, но и одеваться не стала. Мама сказала, обращаясь к Арсению: «Вот, видишь, она не очень-то хотела идти гулять, просто капризничала». Я не могла сказать причину, почему не пошла с Арсением, боялась их обидеть.

Вот стихи Арсения о нашем доме, о зимнем дне, о вещах, которые связали, когда он привез верблюжью шерсть из Туркмении, о собаке Чанге, которая пришла за мной в квартиру и осталась. Собака Чанг, в стихах Барбос Полканыч (Барбос — так, напомню, я называла нашу первую собаку, которая оказалась дамой — Барбукой).

Пес дворовый с улицы глядит в окошко, —

Ну и холод, ветер поземный, холод лютый!

Дома печки натоплены, мурлычет кошка,

Хорошо нам дома: сыты, одеты и обуты.

Меху-то сколько, платков оренбургских, чулок да шалей, —

Понапряли верблюжьего пуху, навязали фуфаек,

Посидели возле печки, чаю попили, друг другу сказали:

— Вот оно как ведется в декабре у хозяек!

Подумали, пса позвали: — Оставайся на ночь,

Худо в тридцать градусов — неодету, необуту.

С кошкой не ссорься, грейся у печки, Барбос Полканыч:

В будке твоей собачьей хвост отморозишь в одну минуту.

1940

Хочу вернуться снова в Чечено-Ингушетию, чтобы были понятны дальнейшие события. Перед отъездом из Ведено в Грозный между Арсением и мамой произошла очень серьезная ссора, которая грозила полным разрывом. Видимо, терпение мамы уже кончилось. Причина все та же — ревность.

Я думаю о том, как надо любить Арсения, чтобы столько вытерпеть из-за его невоздержанного характера. Вытерпеть его перепады от сумасшедшей нежности до неукротимой ревности. При его безумной любви такой же безумной была и ревность. Мама всегда отличалась терпимостью к людям и доброжелательностью, считая, что даже «худой мир лучше доброй ссоры». На маму обращали внимание мужчины и женщины, где бы она ни находилась. И не только потому, что она была красива, в ней был особый шарм. Арсению это льстило, но и вызывало беспокойство, «ревность», он становился неуправляемым — неврастеником, истериком. Сам тяжело переживал такие моменты. От мамы ничего не зависело. Реально для ревности не было никаких оснований.

Арсений о том эпизоде напишет позже в стихотворении. Эти стихи Арсений не давал для публикации, они напечатаны уже после его смерти Т.А. Озерской.

Проклятые, сдвинутые брови,

Бирюзы разорванная нить…

Малой капли сумасшедшей крови

Хватит, чтобы разум помутить.

Но не так на женской половине,

Ослепляя дикие глаза,

Прыгала по вытоптанной глине

Крупная большая бирюза.

Девочку зарезали в ауле,

Чтобы улыбнуться не могла,

В дагестанский коврик завернули,

Положили поперек седла.

Разве, на пол бирюзу швыряя,

В серые глаза не загляну,

Разве, камни с пола подбирая,