«С той стороны зеркального стекла…» - [8]

Лето кончилось, пора было возвращаться в Москву, сначала надо было вернуться в Грозный, у Арсения там были дела, связанные с издательством. Неделю мы прожили на частной квартире, т. к. с собакой в гостиницу трудно было устроиться. Пока Арсений был занят, мы с мамой ходили в ресторан обедать, потом ходили гулять в парк с щенком, а ближе к вечеру ходили встречать Арсения. Ходили через речку с радужными кругами — по мосту. Вечерами становилось прохладно, и мама набрасывала на плечи тонкий шерстяной платок, теплый и почти невесомый — оренбургский. Мама его очень любила — хорошо защищал от холода и почти не занимал места при поездках.

Арсений, вспоминая тот период, позже напишет стихотворение «Ветер», как воспоминание о маме, о периоде жизни в Грозном перед отъездом в Москву.

Душа моя затосковала ночью.

А я любил изорванную в клочья,

Исхлестанную ветром темноту

И звезды, брезжущие на лету.

Над мокрыми сентябрьскими садами,

Как бабочки с незрячими глазами,

И на цыганской масляной реке

Шатучий мост, и женщину в платке,

Спадавшем с плеч над медленной водою,

И эти руки, как перед бедою.

И кажется, она была жива,

Жива, как прежде, но ее слова

Из влажных «Л» теперь не означали

Ни счастья, ни желаний, ни печали,

И больше мысль не связывала их,

Как повелось на свете у живых.

Слова горели, как под ветром свечи,

И гасли, словно ей легло на плечи

Все горе всех времен. Мы рядом шли,

Но этой горькой, как полынь, земли

Она уже стопами не касалась

И мне живою больше не казалась.

Когда-то имя было у нее.

Сентябрьский ветер и ко мне в жилье

Врывается —

то лязгает замками,

То волосы мне трогает руками.

1959

Это стихотворение ошибочно отнесено Мариной Тарковской к Марине Густавовне Фальц, как и несколько других, о которых я еще скажу. Приметы этого стихотворения настолько очевидны, что не заметить их невозможно. Например, «на цыганской масляной реке» — речь идет о речке, протекавшей через Грозный. «Цыганская — чеченская» (метафора), «масляной» — нефтяные пятна на реке. «Шатучий мост» и т. д., и «эти руки, как перед бедою». «Мы рядом шли», они рядом шли, т. к. мама была его женой. Стихотворение написано в 1952 году, а в 1951 году мамы уже не стало. Стихотворение-воспоминание. У Арсения много стихотворений, обращенных к маме, с предчувствием беды.

Арсению при отъезде из Грозного подарили кинжал в красивых ножнах, отделанных серебром. Подарил секретарь правления Союза писателей Чечено-Ингушетии — Джемалдин Яндиев. Позже этим кинжалом рубили дрова для растопки на мелкие полешки для голландской печки в нашей квартире.

Наконец, все дела закончены, и с подарками (Арсений с кинжалом, я с собакой) мы едем в Москву. Арсений заплатил за все купе, чтобы никого не подселяли. Барбука вела себя прилично, и даже проводница прониклась к ней чувствами. К концу зимы она превратилась в огромную, сильную собаку. Мы «запрягали» ее в большие деревянные сани, и она нас, человек трех-четырех детей, возила по двору. Конечно, такая собака не могла жить в городской квартире, ей нужен был простор. Позже пришлось отдать ее на дачу Лебедеву-Кумачу, известному в те времена поэту-песеннику.

В память о Барбуке осталось название супа-каши из геркулеса с мясом, который ей варили. Его называли «суп-пюре а-ля Барбука». Потом мы называли так любой суп-«размазню».

После Барбуки появилась дворняжка, которая однажды пошла за мной до самого дома. Я привела ее в квартиру. Ее накормили, выставлять на улицу было жалко. Было начало зимы и очень холодно, в Москве стояли сильные морозы — период войны с финнами 1939 года, и школы помногу дней не работали, к нашему ликованию. Собака была черная, лохматая, как медвежонок, довольно крупная. Арсений назвал ее Чангом (медвежонок). Во дворе ее звали Чайником, т. к. Чанг было непонятно. Летом мы уехали — я в детский писательский пионерлагерь, а мама с Арсением в очередную его командировку, — всего на месяц. Арсений попросил Марию Ивановну Чанга подержать у себя. Когда мы вернулись, Чанга не было. Мария Ивановна его кому-то отдала, пришел какой-то дядька и увел его.

Через какое-то время у нас снова появился щеночек. Я увидела его в нашем дворе, он ползал по обледенелому крыльцу, кто-то его выкинул. Я его подхватила и принесла домой. Был он серенький, как мышка, с гладкой шерстью и совершенно «замороженный». Поэтому он ползал, опираясь на передние лапки, а задние волочились. Мы решили, что они отморожены, парализованы, и это так и останется. Но произошло чудо, его, как наседка цыпленка, выходил Арсений. Произошло это так. Когда Арсений работал, он ходил по комнате в своем туркменском халате с курительной трубкой в руке. Взмахивал этой рукой, как будто рассекал воздух, в такт рифмам, произнося их вслух, подбирая оптимальный вариант по смыслу и звучанию. Щенок лежал в рукаве, согреваясь и покачиваясь в «пройме», как в гамаке, и, посапывая, засыпал. Так Арсений «отогрел» его. Щенок встал на лапки. Назвали его Бунькой (это была дама).

Бунькой назвали в честь Барбуки, которую мы ласково называли Барбунькой. Мы очень скучали по Барбуке. Мама и Арсений съездили на дачу к Лебедеву-Кумачу навестить Барбуку, потом мама сказала, что впечатление было тяжелое. Барбука так к ним кидалась, так ласкалась, так скулила, пытаясь облизать их лица, что выдержать это было трудно. Но и обратно взять невозможно, эти собаки не приспособлены к городской жизни.