«С той стороны зеркального стекла…» - [10]

Рук моих тебе не протяну?

Разве ты напрасно ждешь ответа

На скупые жалобы свои,

И не растворилась капля эта

В равнодушной северной крови?

Разве так она горела, зная

В тот безумный безымянный год,

Разве ангел ревности, сияя,

Азраила шепотом зовет?

Ходит ангел ревности по дому,

Ищет утешения в словах,

Чтобы я терзался по-иному,

А тебя не мучил древний страх.

Иль от поколенья к поколенью

Выродились ангелы страстей,

Ангел смерти встанет нашей тенью —

Ровня, слепок ревности моей?

Позже в письмах с фронта, вспоминая о своей беспочвенной ревности, Арсений пишет: «…А старые обиды — прости меня, не надо вспоминать, забудем о них, солнышко мое. Мне ведь твои обиды бывали больней, чем бывают больны свои. Они перегорели — и осталась любовь к тебе, а от всего, что было с нею — твой свет, ровный и мягкий…» (29.6.43). «Я не знаю, что бы я делал, если бы мы не поженились с тобой? Как одинок я был бы на свете» (6.7.43).

В Грозном страсти немного улеглись. И вот Москва. Мама была издергана Арсением, что отразилось на ее здоровье. Ночью меня разбудили голоса в соседней комнате. Голоса были взволнованные. Спросонок я не поняла, что происходит. Потом услышала, что маму нужно срочно отправить в больницу, оказывается, приехала «скорая помощь» и маму увезли. Что с ней было, я не знала. Ко мне в комнату вошел Арсений, он был очень грустный и растерянный. Сказал, чтобы я не волновалась, что мама скоро будет дома. Он сидел около меня, пока я не заснула. На следующий день мы поехали к Ивичам. Мама хотела, чтобы я была у Ивичей, пока она будет в больнице. Поехали мы днем и пробыли до вечера. Арсений собрался уходить, а нам с Сонечкой сказали — пора идти спать. Но я поняла, что остаться не смогу, хотя часто у них ночевала, наши семьи очень дружили. Мне почему-то было тревожно. Никакие уговоры на меня не действовали. Мы с Арсением стали одеваться и поехали домой. Было поздно, падал снежок, когда мы вышли из трамвая, Арсений взял меня на руки и прижался ко мне щекой. Он был какой-то совсем потерянный, я чувствовала, что ему очень плохо, в глазах его стояли слезы. Мне стало жалко его, и сердце мое повернулось к нему в тот момент. Дома он сказал, что очень рад, что я не осталась у Ивичей, ему было бы очень пусто и тяжело без мамы и меня, одному в квартире. Все дни, пока не было мамы, он был очень нежен со мной, играл, рисовал мне всякие веселые картинки и сочинял к ним рассказы. Через несколько дней мама вернулась домой. Она была подавленная, грустная, почти с нами не разговаривала. У Арсения был виноватый вид. Потом я узнала, что у мамы были преждевременные роды. Родилась девочка, прожила недолго. Тогда не умели еще «выхаживать» таких младенцев. Ей было меньше семи месяцев. Ребенка они потеряли, а так хотели, так ждали его.

Для мамы и Арсения наступил тяжелый период. Мама слишком много пережила, что не могло не отразиться на ее здоровье. Арсений очень раскаивался. Он выразил свои ощущения в стихах.

Все стало таким, будто мост разводят,

Сдвинулось вкривь и вкось.

Ты пришла, но так не приходят:

Слишком долго ждать пришлось.

И стало ясно: пара весел

Тихую воду сведет с ума.

Я бы тебя на землю сбросил,

Если бы ты не пришла сама.

Был после наших речных прогулок

Темен твой бесприютный дом, —

Зачем я увидел твой переулок,

Разве ты мало любила в нем?

Твой сон беспокоен, мой стих не звонок.

Крепче железа наша связь:

Помнишь, какой крылатый ребенок

Умер в больнице, едва родясь?

Что же мне делать в замкнутом круге?

Холоден твой недобрый взгляд,

К тебе приходят твои подруги,

Тебя жалеют и мне грозят.

Это твоя звезда раскололась.

Считать начнешь — не сочтешь обид.

Горло мне душит твоя веселость,

Голова от нее болит.

1939

Здесь и смятение, и недопонимание друг друга после пережитого, и раздражение, и горечь. Сочувствие окружающих маме и неодобрение Арсению. Осенью этого же года Арсений уехал в Ленинград по издательским делам, там заболел дифтеритом и лежал в инфекционном отделении Боткинской больницы. Мама очень волновалась, детские болезни тяжелы для взрослых. Она переживала еще и потому, что они поссорились, по той же причине — из-за ревности. Но там он один и болен. Мама уже забыла свои обиды и готова мчаться к нему. Получила известие, что ему лучше и скоро он будет дома. Она написала письмо ему в больницу, о чем он вспоминал в стихах:

Когда тебе скажут, что ты не любима, — не верь,

Скажи им: — Он скоро придет,

Он любит меня, он, должно быть, в трамвае теперь,

Он, верно, стучит у ворот.

А я в Ленинградской больнице лежу, — и от слез

Писать не могу, потому

Что письма твои санитар мне сегодня принес,

И трудно мне быть одному.

Когда тебе скажут: — Что было, сгорело дотла,

Забудь же и думать о нем.

Подругам ответь: — Я недаром правдивой слыла:

Теперь он стоит под окном.

А я за окно не смотрю. Что мне делать в беде?

Вернуться к тебе? Никогда.

Напиться хочу — и глаза твои вижу в воде.

Горька в Ленинграде вода.

1939

Все вошло в свою колею. Страсти улеглись. Наступил 1940 год. Новый год встретили у нас. Приехали гости, было весело, и все в комнате было красиво. Арсений захотел сделать елку всю в «серебре». Все елочные игрушки — шары, игрушки и дождь — только «серебряные». Елка была под потолок и получилась очень необычная, как сказочная «ледяная» красавица. И подарки у меня были замечательные, о которых я мечтала, — двухколесный велосипед — от Арсения, японская шкатулка черного лака с тончайшими рисунками, в ней семь крохотных слоников из кости, — от мамы и Арсения, швейная детская машинка (копия настоящей), они только появились в продаже, на которой можно было шить, — от папы, и серебряный, позолоченный медальон на золотой цепочке — от мамы.