С Потомака на Миссисипи: несентиментальное путешествие по Америке - [117]

Самоубийство «соловья» в самый канун очередной годовщины землетрясения произвело шоковое впечатление на суеверных жителей Сан-Франциско. Муниципальные власти, находясь под свежим впечатлением утраты, издали наконец обещанную карту убежищ на случай землетрясения и выделили — тоже наконец — ассигнования на осуществление так называемого «ордонанса по укреплению парапетов». Ордонанс этот был принят еще шесть лет назад после обследования, которое показало, что при повторном землетрясении главной причиной человеческих жертв будут падающие балконы и горгульи — выступающие водосточные трубы, имеющие формы фантастических фигур. (Влияние готической архитектуры весьма сильно в Сан-Франциско.)

Но и карта убежищ, и «ордонанс по укреплению парапетов» — припарки для мертвого, если святой Андреас снова захочет продемонстрировать во всем блеске свою всеразрушающую дефективность.

— Если вы окажетесь в то время не в том месте, вас уже ничего не спасет, — философски замечает Эд Джойс, директор городской службы «Скорой помощи и чрезвычайного положения».

И все-таки фатализм жителей Сан-Франциско по отношению к землетрясению — веселый фатализм. Иное дело социальные, а не стихийные бедствия — безработица, инфляция, преступность. Их неизбежная данность или данная неизбежность никого не веселит. Вот почему, как это ни парадоксально на первый взгляд, синдром землетрясения имеет определенную терапевтическую ценность. Он отвлекает людей, служит отдушиной, своеобразным катарсисом — разрядкой. Снявши, мол, голову, по волосам не плачут.

Веселый фатализм. Вновь вспоминается поездка в Сан-Франциско в апреле 1969 года, когда город у берегов сказочного залива жил ожиданием неминуемой катастрофы.

В газете «Сан-Франциско кроникл» раздался телефонный звонок.

— Будьте добры сказать, в котором часу начнется завтра землетрясение? — осведомился чей-то женский голос.

— К сожалению, я не располагаю подобной информацией. Вам следовало бы поговорить с тем джентльменом, что наверху, в небе, — ответила телефонистка.

— О'кэй, тогда соедините меня с ним, — прокричал все тот же женский голос.

Такие люди не держат на полу хрусталь и фарфор.

Сан-Франциско — Вашингтон.

Апрель — май 1978 года

А все-таки она вертится! (Вместо послесловия)

Лучше поздно, чем никогда… На днях из Ватикана сообщили, что римская католическая церковь вынуждена была наконец признать факт вращения нашей матушки-Земли вокруг Солнца. В связи с этим папа римский Иоанн Павел II повелел пересмотреть дело «величайшего еретика» XVII века Галилея. Он заявил, что состоявшийся в 1633 году суд инквизиции над гениальным астрономом и математиком был несправедливым. «А все-таки она вертится!» — как бы повторил за Галилеем «непогрешимый».

Дело Галилея, несмотря, на его «внеземной» характер, всегда было злобой дня, было объектом нескончаемого борения страстей. Оно служило своеобразным символическим водоразделом между силами прогресса и реакции, между рыцарем свободы и палачами инквизиции. Когда революционная Франция, разгромившая монархическую абсолютистскую Европу, вывезла из Ватикана протоколы суда над Галилеем, она этим жестом как бы бросила вызов всему тому, что стояло на пути века просвещения и рационализма, на пути новой, тогда еще передовой буржуазной цивилизации. И не случайно, что после «ста дней» и реставрации Бурбонов во Франции протоколы суда над Галилеем были возвращены Ватикану — перешедшая в контратаку реакция вновь пыталась остановить вращение Земли вокруг Солнца и погасить Солнце победы на земле.

Конечно, страх реакции перед открытием и учением Галилея был в значительной мере неосознанным, вне сферы потрясения основ церковных догматов. Но с другой стороны — классовый инстинкт, даже принимающий характер классовой слепоты или просто слепой ярости, служит иногда куда более надежным пеленгом истории, чем многотомные, закованные в золото и сафьян фолианты летописцев прошлого и предсказателей будущего. Недаром стоило только буржуазной цивилизации исчерпать свою прогрессивную историческую динамику, как она тут же сменила орудия познания на орудия пыток, превратившись из союзника Галилея в его заклятого врага. А после того как залп «Авроры» возвестил зарю новой цивилизации — социализма, коммунизма, — эта вражда приняла звериный характер. Вспомним, что душегубкам Освенцима и Орадура предшествовали книжные костры на площадях Берлина и Мюнхена.

Великие социальные преобразования, меняющие лик нашей планеты, — неопровержимое свидетельство того, что она «все-таки вертится». И не в том направлении, как хотелось бы современным инквизиторам. На американском книжном рынке только что появилась новинка, изданная фирмой «Харпер энд Роу», мемуары «человека в коротких штанах», бывшего в конце 40-х годов и начале 50-х президентом Соединенных Штатов. «Не для печати. Личный архив Гарри С. Трумэна» — так озаглавлены эти мемуары. В записи, датированной 20 ноября 1952 года, Трумэн рассказывает о том, как его посетил в Белом доме генерал Эйзенхауэр, избранный несколькими днями раньше новым президентом США. Встреча «бывшего» и «будущего» была натянутой. Пытаясь разыграть из себя гостеприимного и щедрого хозяина, Трумэн предложил Эйзенхауэру оставить у себя висевшие на стене портреты национального героя Мексики Идальго (подарок мексиканского правительства), Сан-Мартина (подарок аргентинского правительства) и Симона Боливара (подарок правительства Венесуэлы). Генерал с натянутой вежливостью отказался от этих даров, намекнув, что латиноамериканские правительства, несомненно, преподнесут аналогичные Портреты и новому президенту США. Единственным подарком, который Эйзенхауэр согласился принять от Трумэна, был большой глобус. Впрочем, сие было скорее возвращением подарка, а не подарком. Дело в том, что этот глобус принадлежал прежде генералу Эйзенхауэру, он в свое время преподнес его президенту во Франкфурте, где Трумэн останавливался по пути в Потсдам. «Генерал принял подарок не очень любезно», — вспоминает в своих мемуарах Трумэн.