"Дай мне точку опоры, и я переверну землю", — говорил Архимед из Сиракуз, разгадавший головоломку ‹определения› положения центра тяжести различных фигур и тел. Грегори Корсо тоже полон яростного желания перевернуть землю, но по совершенно иной причине — он все больше и больше теряет точку опоры в жизни. Алкоголь, а затем наркотики подорвали его организм, подкосили его кошачью живучесть. Помню, несколько лет назад мы катались с ним по ночному нью-йоркскому сабвею — аж от самого Бэттери-парка до Бронкса, — и Грегори читал свои стихи, прогуливаясь на руках по трясущемуся вагону, приводя в ужас запоздалых пассажиров. Полы его рубахи, выбившейся из-под брюк, подметали мусор, накопившийся за день в подземке. Грегори чертыхался. Пыль забивалась ему в глаза, нос, рот, мешала читать.
— Грег, сними рубашку, — сказал я.
Корсо мой совет понравился. Он оголился по пояс, швырнув грязную рубаху на сиденье. Дамочка средних лет в очках с разлетистой оправой и цепочкой-страховкой отскочила в сторону как ужаленная. Смуглое тело Грегори было вышито рубцами и шрамами, как косоворотка, вышитая крестиками. Недаром его называют американским Франсуа Вийоном. Правда, Грег никого не убивал на дуэли, но по воровским притонам и тюрьмам проваландался не один год.
У нечестивца Франсуа был всего один приемный отец — капеллан Гийом де Вийон. У Грегори их было целых четыре. Его родители, несостоявшиеся Ромео и Джульетта — когда Грег появился на свет, отцу было семнадцать лет, а матери шестнадцать, — жили в Гринич-Виллидже на Бликкер-стрит, где сходятся районы итальянской бедноты и артистической богемы. Родители Грега были из числа первых. Мать бросила годовалого малыша и, не найдя работы, вернулась — в Италию. Отец канул в безвестность. Детство Грега прошло в приютах, отрочество — в исправительных колониях для несовершеннолетних, юность — в тюрьмах. Впрочем, хронология эта не совсем точная. Двенадцатилетнего мальчика не назовешь юношей, а Грегу было всего двенадцать лет, когда его заперли в знаменитую нью-йоркскую тюрьму "Тумбз", то есть "Могилы" (Грег украл транзисторный радиоприемник). Название тюрьмы вполне исчерпывающе говорило само за себя. Через некоторое время выходец из "Могил" попал в "Белвью". Это не фешенебельный отель на берегу Женевского озера, в котором обычно останавливаются высокопоставленные дипломаты и туристы-толстосумы, а его тезка — крупнейший дом для умалишенных в Нью-Йорке, место пострашнее любой "Могилы".
Наконец врачи установили, что с башкой у Грега все в порядке, если не принимать всерьез теорию Ламброзо о врожденной преступности и пресловутых "стигматах". Грега выставили из "Белвью" на улицу. Было ему тогда тринадцать лет. Оглядевшись, он примкнул к шайке ирландцев, шуровавших в районе сотых стрит и Лексингтон-авеню. Затем переметнулся в компанию вундеркиндов-мафиози несколько пониже к Ист-Ривер, в кварталы тех же сотых стрит и Третьей авеню. Как-то шатаясь по кабакам Сорок второй улицы, втиснутым между большими, но дешевыми кинотеатрами, Грег познакомился с двумя уголовниками, бежавшими из Техаса. "Это были крупные птицы, и дело, в которое они меня втянули, тоже было крупным", — вспоминал Корсо. Крупное дело — вооруженное ограбление — провалилось. Птицы угодили в клетку, птенец тоже.
Три года просидел Грегори в тюрьме "Клинтон", ставшей его университетом. Здесь он впервые стал читать, писать, а главное, "чувствовать и думать". Прочел "Братьев Карамазовых" Достоевского, "Красное и черное" Стендаля, "Отверженных" Гюго… "Меня и раньше тянуло к бумаге, но там, на воле, люди вокруг говорили, что для поэта нет места в этой жизни. Надо делать дело, а не марать обои. Стишки сочиняют только неудачники… В тюрьме не до бизнеса. В тюрьме ты на социальном обеспечении. Харч к столу твоему поставляет дядюшка Сэм. К тому же, попав за решетку, ты уже автоматически становишься неудачником и можешь позволить себе роскошь карьеры стихоплета".
Харч в "Клинтоне" к столу Грега поставлял дядюшка Сэм. Это, конечно, так. Hо дядюшка Сэм двулик, как Янус, и многорук, как Кришна. Он избивал новорожденного поэта, окунал головой в парашу, требовал душу в обмен на пайку. Hо душа Корсо была уже вне пределов его власти, вне достигаемости его карающей и загребущей десницы. "Она принадлежала маленькой Козетте, большой, как бесконечность. А я был Жаном Вальжаном. Я гордился желтым билетом отверженности, радовался, что обменял украденные серебряные подсвечники на золото света…"
Грегу было двадцать лет, когда его выставили за ворота "Клинтона". "Я вышел на волю, влюбленный а Чзттертона, Марлоу, Шелли…" Неожиданно, невесть откуда вновь материализовался отец Корсо. Однако возвращение блудного сына не состоялось. Пожив дома всего два дня, Грег навсегда покинул его. Днем подрабатывал в "Портновском квартале" Hью-Йорка на Седьмой авеню, а вечерами просиживал в темных и пустых барах Гринич-Виллиджа над своими "тюремными поэмами". Там-то "однажды ночью 1950 года" состоялась первая встреча Корсо с Алленом Гинзбергом. Верлен нашел Рембо. Литературные сейсмологи зафиксировали первые, пока еще очень слабые, еле уловимые толчки зарождения "бит дженерейшн" — поколения битников. В том же 1950 году Джек Керуак опубликовал свой первый роман — "Городок и город". Гинзберг, Керуак, Корсо… Они стали тремя китами, на которых в течение целого десятилетия опиралось движение битников — их литература, философия, образ жизни и… безобразие.