С первым открытием, Костик! - [9]

Солнцем освещен только краешек подоконника, — значит, еще рано. Но мамина кровать в углу возле печки уже аккуратно покрыта одеялом. А папа ночует на сеновале. Говорит, что только там сон бывает «густым».

За окном — озеро в мелких гребешках волн. С кровати мне не видно луговины, раскинувшейся между домом и водой. Кажется, что озеро подходит вплотную к раме.

Пора делать зарядку, но вставать лень. Я поворачиваюсь лицом к стене, чтобы подремать еще немножко, но… что это? На коврике, прибитом над моей кроватью, — одностволка!

Я сижу на постели и тщательно рассматриваю ружье. Вот это подарочек!

Таинственно поблескивает грозный, иссиня-черный ствол. На широком брезентовом ремне вышиты зайцы и утки. И хотя зайцы почему-то синие, а утки зеленые, как салат, но они представляются мне живыми, кажется, что я уже крадусь, к ним со своим новым ружьем.

Вот здорово! И патронташ не забыли подарить!

Я снимаю его со стены. Он похрустывает, словно леденцы. Если обмотаться им наискосок через грудь, будешь похож на моряка из гражданской войны.

— Один, два, три… — считаю я патроны, но тут в комнату входит папа.

Я неохотно кладу ружье на постель: вдруг он отберет подарок? Скажет: «Ты еще мал, подрасти надо, пускай полежит годок-другой!» Но нет, ничего такого отец не говорит. Он весело оглядывает меня, и я облегченно вздыхаю.

На отце легкий синий пиджак, серые в полоску брюки, а ноги босые. Летом папа редко одевает ботинки.

— Ну, Костик, поздравляю! Десять лет, как говорится, не пустяк! — Папа потирает руки. — Как подарок? Пришелся, а?..

Эх, дать бы сейчас из новенького ружья салют! Бабахнуть прямо из окна по озеру!

Папа подхватил меня и подбросил высоко-высоко: сердце остановилось, а макушкой я чуть не задел потолок.

Все утро я носился с ружьем как угорелый. Мне тут же хотелось обновить его, подбить на озере утку, а потом прийти на кухню и небрежно бросить ее на стол. То-то мама удивится!

Но напрасно ползал я на животе по берегу озера, прятался за кустами и кочками, подкарауливал уток. Только весь вымок и опоздал к столу.

А обед какой приготовили! Пирог с грибами, жареные окуни и малиновый кисель. И все из-за меня!

В другое время я бы ел не торопясь, но сейчас, кроме ружья, я ни о чем не мог думать. Я так спешил, что не различал, горячее ем или холодное, сладкое или горькое, — только бы скорей, скорей! Папа и мама пересмеивались — видно, понимали, что мне сейчас не до пирогов с киселями.

Еще задолго до наступления вечера я сидел на мостках, дожидаясь утиного перелета. И, хотя солнце стояло высоко над лесом, я уже в сотый раз осматривал ружье. В воде, пугаясь моей тени, шарахались в стороны стайки серебристых плотвичек. Скорей бы начался закат!

Вдруг послышался шум. Из кустов показался рыжий Филька.

— Привет, охотничек! — громко сказал он. — Много настрелял?

— Тише! — зашипел я, вскинув глаза к небу, словно там вот-вот должны были появиться утки.

Филька прищурил один глаз, свистнул и послал длинный плевок в озеро.

— Чего шипишь, как гусь. Кто же уток так рано ждет?

Филька был невыносимый человек. Откуда-то узнал, что я тайно веду научный дневник да опыты над головастиками ставлю, и не давал мне прохода: «Профессор! Профессор лягушачьих лапок!» Вот и попробуй тут, удиви всех нежданным открытием. А сколько раз он насаживал мне на жерлицы дохлых мышей!

Хоть он и был старше меня на год, а ума нисколечко не набрался. Просто удивительно, до чего он не понимал науки. А дружить мне с ним приходилось поневоле, ведь на станции, кроме нас, никого из ребят не было. А в Москве мы живем далеко друг от друга: он в Сокольниках, я на Арбате, и знать друг о друге не знаем.

— Пошел отсюда! — говорю я. — Ты мне всю охоту испортишь.

А Филька как ни в чем не бывало сел рядом на мостках и говорит:

— Карабин-то у тебя ничего, — и погладил ружье по стволу.

Я покрепче сжал приклад.

— Не трожь, обожжешься!

— Эх, — вздохнул он, — стрельнуть бы!

— И не проси! Не дам!

— Да я и не прошу, я так…

— А раз так, тогда и катись.

— Ну, бывай!

Филька зевнул и полез в лодку. Уселся на корме и давай раскачиваться из стороны в сторону. Потом прыгнул на берег и вразвалку зашагал в лес.

Уж очень он миролюбиво ушел. Не задумал ли что? Но мне было не до него — я снова с напряжением стал следить за небом.

И вдруг опять послышался Филькин голос.

— Эй, Кость! — Филька стоял на берегу и махал мне рукой — звал к себе. Глаза его были вытаращены, волосы растрепаны, будто он с кем-то подрался. — Кряква!

— Где? — не поверил я.

— Где, где! Шляпа! У купания. Беги скорей, а я тут подожду.

До «купания» было метров сто. Я помчался туда не берегом, а лесом, прячась за березами. Под ногами похрустывал валежник. Я замирал не дыша — только бы не спугнуть.

Вон и косматая ветла, нагнувшаяся к воде. Сквозь листву виднеется «купание» — открытая вода в зеленом хвоще, а в конце — кряква. Она медленно плывет, оставляя за собой светлую полоску, плывет прямо к берегу.

Торопясь, заряжаю ружье. От волнения утка, вода, хвощ расплываются словно в тумане. На животе, царапая лицо, руки, ползу через кустарник к воде. А утка — вот здорово! — все плывет и плывет на меня.