С ногой во рту или Язык мой – враг мой - [3]

Итак, мисс Роуз, вы вышли из библиотеки глотнуть свежего воздуха и, сложив руки на груди, прислонились спиной и затылком к греческой колонне. Чтобы казаться выше, Уолиш делает себе пышную прическу, на которую невозможно нахлобучить головной убор. А вот на мне была бейсболка. Затем вы, мисс Роуз, улыбнувшись мне, говорите, – Ах, доктор Шоумут, в этой кепочке вы смахиваете на археолога. Не успев одёрнуть себя, я брякаю, – А вы – на артефакт, который я только что откопал.

О ужас! Мы с Уолишом поспешили ретироваться. Эдди, несмотря на патологию тазобедренных суставов, постарался ковылять как можно быстрее, и когда мы оказались вдали от вашего маленького библиотечного храма, я увидел, что он улыбается мне, его горящие глаза, глядят на меня с восторгом и укоризненным восхищением. Он стал очевидцем неординарного поступка, мотив совершения которого – потеха, психопатология или вредность – пока никому не ясен, но острота моя ему понравилась. Надо сказать что, хоть Эдди и поспешил откреститься от всякой причастности к моей выходке, но моя шутка была как раз из того репертуара, любителем которого он был. Он просто обожал выдать какую-нибудь выдержку из Граучо Маркса или вставить в свою фразу какой-то оборот Эс Джей Перелмана. Что же до меня, то мною овладело полнейшее успокоение, как и всегда после очередного их моих приколов, релизы которых были для меня ничуть не менее неожиданными, чем для окружающих, хотя с точки зрения медицины они, возможно, являлись симптомами некого истерического невроза. Я, конечно, привык считать себя абсолютно нормальным, но уже давным-давно осознал, что в определённом настроении мой смех граничил с истерией и мне самому слышалась в нём что-то ненормальное. Уолиш отлично знал, что я подвержен подобным приступам, поэтому когда он чуял, что очередной из них на подходе, то даже подогревал меня на него. Ну а потом, позабавившись, он с ухмылкой Пэна Сатируса говорил, – Ну ты и шельмец, Шоумут. Мастак же ты на садистские приколы. Поймите же, он позаботился о том, чтобы ему нельзя было инкриминировать соучастие. А ведь моя шутка даже не была остроумной, а просто подлой, – нет ей никакого оправдания – и, конечно же, она никак не могла стать для кого-то "источником восхищения". Может ли источник восхищения быть столь дурацким? А моя шутка была просто дурацкой и пакостной. Уолиш говаривал мне: «Ты – сюрреалист поневоле.» Эту фразу он снабжал таким пояснением. Якобы, посредством мучительных стараний я поднял свой статус от представителя семьи иммигрантов до представителя среднего класса, но при этом я обрёк себя на страдания, на деформацию своих здоровых инстинктов. Это искажение во мне, якобы, было вызвано адаптацией к условиям респектабельной жизни, напряжением при подъёме по ступеням социальной лестницы. Подобного рода сложный интеллектуальный анализ был в то время популярен в Гринвич-Виллидж и Уолиш взял его на вооружение. Его письмо, полученное мною в прошлом месяце, буквально кишело подобными открытиями. Люди редко теряют интеллектуальный капитал, накопленный в их «лучшие» годы. Эдди, разменявший шестой десяток, всё ещё ощущает себя молодым обитателем Гринвич-Вилидж и контактирует, главным образом, с молодёжью. Я же отнёс себя к поколению стариков. Непросто писать искорёженными артритом пальцами.

Мой адвокат (младший брат моей почившей в прошлом году жены), роковому совету которого я последовал, уговорил меня уехать в Британскую Колумбию, где, благодаря Японскому течению даже в зиму растут цветы, да и воздух почище. Здесь, и вправду, примулы растут на снегу, только вот руки у меня искалечены и если они не поправятся, мне, боюсь, придётся делать инъекции золота. Тем не менее, с грехом пополам разжигаю огонь в камине и, устроившись в кресле-качалке, пытаюсь сосредоточиться, поскольку я хочу, чтобы наш с вами разбор этих фактов стоил отнятого у вас на это времени.

Если верить Уолишу, то с того самого дня и доныне вы не живёте, а трепещете словно пламя свечи у алтаря, где представителей интеллигенции приносят в жертву, подвергая их беспричинному унижению. Ну что твоя героиня Униженных и Оскорблённых. Со своей стороны должен признать, что приличные манеры давались мне непросто и не от того, что хамство у меня в крови и неистребимо, а потому, что пребывал под грузом ответственности своего положения. Одно время мне даже начало казаться, что мне не преуспеть в жизни до тех пор, пока, как и все остальные, я не натяну на себя липовую личину. Поэтому я принял особые меры, чтобы смотреться предусмотрительным, вежливым, культурным. И, конечно, я перегибал палку – я утирался платочком дважды там, где люди лучшего происхождения делали это лишь раз. Только вот ни одна из подобных программ реформ не могла увлечь меня надолго. Я сочинял её, а затем, изорвав в клочья, швырял в бушующее пламя.

Должен сказать, что Уолиш в своём письме задаёт мне перцу. С какой стати, спрашивает он, когда в разговоре со мной кто-то запинался, подбирая слова, я с жадной методичностью снабжал его подходящей фразой или завершал его предложение? Он утверждает, что я рисовался, и, отрекаясь от своего плебейского происхождения, пытался примазаться к сообществу культурных и рафинированных – что-то вроде иудея, которого приняли (с таким скрипом) в светское общество христиан, из пьесы Т. С. Элиота. Уолиш определяет меня как прыгнувшего в высший социальный слой плебея, ищущего узды, да так рьяно, как кто-то – спасения. И как результат, говорит он, у меня начались приступы бунтарства и жуткой агрессивности. Всё это Уолиш излагает очень убедительно, только вот он почему-то не делал этого в те годы, когда мы были близки. Он что, копил всё это на потом? Ведь в Рибие-Колледж мы были близки. Мы же, дружили. Но в итоге, он, вроде, решил стать моим смертельным врагом. Всё это время, пока он корчил из себя близкого и верного друга, он откармливал мою душу как курицу в курятнике с тем, чтобы, когда придет время, зарезать её. А мой успех в музыковедении, видимо, был ему как кость в горле. Всё, что рассказываю вам я, Эдди говорил своей жене, да и, вообще, не делал из этого секрета. В кампусе, конечно же, знали об этом. Ребята посмеивались, а мне было не до смеха. Какая жалость – вы были тонкорукой дамой с бледной кожей, впитавшей цвета мха, лишайника и известняка. Открыв тяжёлые библиотечные двери, внутри можно было видеть зелёные лампы для чтения на массивных полированных столах и стеллажи забитые книгами до галёрки и выше. Немногие из этих книг были великими, некоторые – информационно полезными, большинство же могли лишь засорять мозг. Моя почтенная почитательница Сведенборга говорит, что ангелы не читают книг. Зачем им это? Смею утверждать, что и библиотекари не самые великие книгочеи. Им доступно слишком много книг, большинство из которых бренны. Битком набитые полки источают манящий, бодрящий, соблазняющий аромат, в котором, однако, также чувствуется противный душок какой-то летальной отравы. В библиотеках люди могут лишиться жизни. Их следует предупредить. А вы, жрица этого храма, вышедшая глянуть на небо, и ваш шеф, м-р Лубек, вежливый беженец, вечно спотыкающийся о свою дряхлую псину и извиняющийся перед ней (с жутким пшиканьем): – Ах, прошти меня!