С начала до конца - [46]

Аня кивнула. Старуха встала и подошла к одному из топчанов. Над ним в углу на стене висела икона, занавешенная вязаным кружевом. Хозяйка оперлась на Анино плечо, взгромоздилась на топчан и, напевно повторяя дрожащим голосом «О, Всепетая мати», откинула занавеску.

Раньше Аня не знала этой иконы — а может, и видела репродукцию, да мимо прошла, не запомнила. На известных Ане иконах Богородица была в фелони, а здесь поверх красной накидки Девы высилась царская корона. Младенец не сидел на руках, а стоял у Матери на левом колене и прикасался ладонью к Её щеке. Но первое, что бросилось Ане в глаза, так это классическая красота женского лика. Таких женщин писали скорее портретисты, а не иконописцы.

Баба Клава дочитала кондак, прекрестилась и отцепила кружево, прилаженное к стене над иконой. С Аниной помощью спустилась с топчана, аккуратно расстелила занавеску поверх подушки.

— Красивая, — сказала Аня.

— Из одного монастыря она, — сказала баба Клава. — Там матушка жила, которая ещё при советской власти Пречистую Деву нашу спасла и хранила её у себя, долго хранила. Но это не та икона, эту я намолила сама. Мне её уже монахи написали, так уж я просила их, слезьми обливалась, вот как просила. Матушка-то преставилась, только перед смертью своей она меня благословила сюда приехать. И больно уж горько мне было тогда с Богородицей расставаться. Вот и написали мне её, совсем такую же, как у матушки, — ну только гораздо меньше, конечно. Теперь с ней и помру спокойно. Всё моё счастье в ней.

Баба Клава когда-то давно, в юности, поступила в Новосибирский строительный техникум. Была она девкой видной, и в неё не на шутку влюбился парень с последнего курса СИБСТРИНа. Парня по окончании распределили на строительство Комсомольска-на-Амуре, и он прибежал прощаться. И такой уж у него был жалкий да потерянный вид, так много и горячо он говорил про любовь, что Клава тоже потеряла голову, и их скоропалительно расписали. Клава бросила техникум и решила сопровождать мужа, чтобы помогать ему в нелёгком строительстве коммунизма. Несколько дней они тряслись в поезде и наконец прибыли на комсомольскую стройку. Большим сюрпризом для обоих было то, что никаких комсомольцев, кроме них двоих, Петра и Клавдии, да ещё двух молодух, комиссарши и докторши — здесь не наблюдалось. Всё остальное население этого строительного городка представляли собой зэка и охраняющие их элементы. У комиссарши муж был понятно кто, а докторша оказалась бабой незамужней, и притом совершенно неземной красоты. Жила она в отдельном бараке. Вот по соседству с ней как раз и поселили молодожёнов. Клавдия устроилась работать на кухню. Зэка лютовали, охрана смотрела на это сквозь пальцы. Барак был деревянный, без удобств, и для того, чтобы, например, сходить ночью в туалет, нужно было будить мужа: мало ли что. Поначалу Клавдия сдружилась с Еленой Ивановной — так звали докторшу. Елена Ивановна ночами тоже боялась ходить в толчок, и иногда скреблась под их дверью. Тогда Пётр вставал и великодушно провожал её. Клавдия тогда совсем молодая была, плохого о людях и думать не думала. Когда она поняла, что её Пётр смертельно влюблён в Елену Ивановну, было уже поздно вмешиваться: парочка перестукивалась ночами, они оставляли Клавдию одну, а однажды Пётр, доведя жену до толчка, не дождался её и ушёл к зазнобе. Клавдию в ту ночь выследила местная шестёрка, и, как девка ни пряталась в сортире, её всё-таки достали оттуда и утащили в соседний барак. Наутро, когда она вернулась домой, зарёванная и мятая, муж так отхлестал свою суженую по лицу, что в глазу у неё лопнул сосуд и глаз заплыл. На следующую ночь Клава от страха обмочила постель, и любящий супруг собственноручно вытолкал её на улицу, мокрую и трясущуюся от страха. Никто из охраны не пришёл на крики, но зато заключённые откликнулись почти сразу. Клава перестала выходить на работу, и её стали называть тунеядкой и ещё чем похуже. Однажды, не помня себя от стыда и горя, Клавдия прыгнула в поезд, идущий до Красноярска, отдала последние деньги проводнику и на несколько дней обрела если не покой, то хотя бы самую малую надежду на спасение. Но через три дня в вагон зашли люди в форме и увели Клавдию с собой. Её тогда осудили за дезертирство и тунеядство. О том, что она беременна, она не имела понятия до того самого момента, когда, после очередного удара в живот, её потроха исторгли страшный сгусток, который словно бы шевелился. В день, когда случился выкидыш, Клавдию перевели в другую колонию, она сутки шла пешком.

Насчёт мест, где Клавдия работала, будучи заключённой — она не рассказывала, только сказала: «страшно было». Однажды Клавдия обнаружила у себя между ног «яйцо» — как ей сначала показалось. Она даже испугалась, что тяжёлый труд превратил её «в мужука». Но, как потом выяснилось, это были не яйца, а выпавшая матка. Именно в лагере Клавдия приняла крещение: крестил её доктор, бывший священник, тот самый, который и сказал ей после операции, что детей у неё теперь уже не будет.

Через несколько лет Клавдия попала под амнистию, как раз когда ликвидировали «тройки». Её выпустили, но деваться бывшей зэчке было некуда. И снова помог доктор: он наказал ехать в Киев, в одну православную общину, и Клавдия дала ему обет. Тут началась война. Клавдия с горем пополам добралась до Актюбинска, где и работала в очередной столовой. Потом переехала в другой город.