С миссией в ад - [5]

— Так пусть отдает! — живо откликается Джузеппе.

Наступило долгое молчание. Нотарий напряг слух. Ни звука. Лишь нервные шаги Ноланца.

5

— Я не хочу, чтобы она страдала, — наконец проговорил он, а потом добавил:

— Это дело рук корыстного братца Антонии — пакостника Беллармино.

Сказал и надолго умолк. Слышно было, как под ерзающим Джузеппе кряхтит табурет. Терпение его было на исходе. И тут глухой голос Ноланца положил ему конец.

— Не сделай этого, они отдадут ее на пытки… Отдадут… Папа не страшен. Он скоро помрет… Но до того момента, как он провалится в преисподнею, пройдет время. Правда немного времени. Но достаточно, чтобы истерзать бедняжку… Пострашнее ее братец, — размышлял вслух Ноланец. — За кардинальскую мантию и золото он удавит маму родную… Надо обыграть время.

Ноланец умолк опять. Скрипнула кровать. «Сел», — догадался Доменико.

— Итак, Джузи, — приняв окончательное решение, говорит он, — передай Антонии — я согласен. Что касается меня — пусть никому не верит. Ее обманут. Моя участь предрешена… Впрочем, этого ей не говори.

— Хорошо…

— Хотя, — спохватился он, — Антония тебя прогонит, если ты не скажешь условленной между нами фразы. Запомни ее: «И сказал Часовщик словами Спасителя: „Я судья царства небесного, но не судья царству небесному.“».

— Да что там, запомню, — угрюмо пробурчал дознаватель и, тем не менее, повторил.

И повторил дважды. Уж очень не обычны были слова эти.

— Знай, брат, лишь услышав эту фразу, она поверит тебе. Иначе… Умрет, но…

— Джорди, а Часовщик, кто он?

— Долго объяснять… В общем, один наш с Антонией знакомый.

— Джорди, с чего ты взял, что тебе не сделают послабки? И не отпустят с миром? — спросил дознаватель.

— Когда в их руках окажутся мои дневники они захотят меня стереть с лица земли.

— Что в них?

— Сплошное святотатство, — усмехнулся он и твердо добавил:

— По их разумению.

— Ты богоотступник, брат… — с ужасом выдавил Джузеппе.

— Нет, конечно. Я верую и знаю — Он есть. Чем больше наблюдаешь жизнь и чем больше знаешь тем больше веруешь в могучую силу небес. Тем больше чувствуешь себя невежественным, беспомощным ничтожеством… Я не могу верить в их Бога. Они выдумали его.

— Джорди, ты был самым умным из нас. Помнишь, что говорила тебе моя матушка Альфонсина? «Либо ты станешь понтификом, либо…»

— Либо сойду с ума! — перебил дознавателя Ноланец. — У Альфонсины всегда жил царь в голове. Я, как видишь, не стал первосвященником. И слава Богу! Но я и не спятил… А тебе твоя матушка напророчила точно. Помнишь?…

Джузеппе, очевидно, замотал головой.

— Ну как же?! Тебе ребята пожаловались на Пьетро Манарди и ты чуть до смерти не забил его.

— Он обворовал семью Тони. Он у всех крал… Пьетро был старше нас. Выше всех на целую голову. Я помню, как свалил Пьетро с ног, а потом мне помогли связать его. Я устроил ему суд. Это я помню. А чтобы мать мне что-то предсказывала — не припоминаю.

— Вот те на! — искренне возмутился Ноланец. — Она назвала тебя «сиракузским бычком» и говорила: «Не суди, сынок, да не судим будешь». А ты все талдычил, что поступил по справедливости.

— Правильно! — подтвердил Джузеппе.

— Вот-вот!.. И тогда она махнула рукой, обернулась ко мне и сказала: «Помяните, люди, слова мои. Из этого сиракузского бычка вырастет Его величество король эшафота»…

— Врешь ты, Джорди… — вяло отнекивался дознаватель, а затем с воодушевлением проговорил:

— Зато ты был ленивым. Всегда отлынивал от работы.

— Я зачитывался книгами…

— Ха! Ха! — выкрикнул он. — За лень твою она тебя называла «азиатским мулом».

— А она тебя била моими портками! — ввернул Ноланец.

Там, наверху, два взрослых человека, один ученый муж и узник, а другой известный в христианском мире заплечных дел мастер и тюремщик первого, забыв обо всем на свете, вспоминали свое детство. Они впали в ребячество. Подтрунивали друг над другом. Беззлобно обзывались. Смеялись. Толкались…

«Люди, — думал нотарий, — будь они и преклонных лет — всегда люди».

Доменико удивлялся дознавателю. Сумрачный, холодный и тяжелый, как замшелый надгробный камень, Джузеппе звенел, что венецианское стекло — светло и распевно.

Ноланца Тополино не знал. Видел всего один раз. В той самой же комнатушке, где записывал его беседу с епископом Вазари. Тогда Ноланец, остановив взгляд на нотарии, сказал:

— Лицо твое мне знакомо.

Сказал и, устало смежив свои, черные от побоев, веки, кажется, что-то ворошил в своей больной памяти.

— А-а-а! — протянул он и, не открывая глаз, произнес:

— У Часовщика… Он показал тебя.

На какой-то миг Доменико померещилось, что Ноланец ему тоже знаком. Он видел его. Раньше. Но где? Когда?!.. Он хотел было сказать, мол, и ваша внешность мне знакома. Но, тряхнув головой, как бы освобождаясь от наваждения, Тополино, вместо готовой сорваться из уст его нелепицы, произнес совсем другое.

— Ваше преосвященство, Ноланец бредит.

Вазари согласно кивнул и со словами епископа — «До лучших времен» — они вышли.

6

Та бредовая реплика, оброненная узником, врезалась в память нотария. Наверное, из-за ее несуразности… Постепенно она стала забываться. И вот на тебе! Она вспыхнула в мозгу, как зарница в черном небе…