С киноаппаратом в бою - [4]

— Как только получат в Москве, сразу дадут на экран.

Я залез в кабину, вытащил наружу кофр со снятой пленкой и камерой, надел китель. Мы сели на песок и долго молчали, все во власти охватившей нас радости. Так бывает, наверное, когда возвращаешься к жизни. Радует все: и тишина, и теплое ласковое море, и сама возможность дышать, двигаться, жить.

3. Дорога смерти

Шел четвертый месяц войны. После героической обороны наши войска оставили Одессу, и противник все силы бросил на Севастополь.

Я получил назначение в Первый Перекопский отряд морской пехоты. Он сдерживал напор гитлеровцев, прорвавших Перекоп на узком участке фронта Ассы — Армянск.

На старой полуторке, с трудом полученной в Военном Совете флота, с шофером матросом Чумаком мы отправились на фронт. Нас было четверо: Димка Рымарев, Федя Короткевич и фоторепортер ТАСС Коля Аснин. Они уютно расположились на соломе в кузове, а я рядом с Чумаком в кабине.

Стоял октябрь. По прозрачному синему небу летели серебряные паутинки. Пахло ароматным теплом крымской осени.

До Симферополя мы докатили быстро, без всяких хлопот и приключений, а там мы узнали, что приказ командования запрещает всякую езду по Крыму в дневное время, потому что самолеты врага охотятся за каждой машиной, за каждым человеком.

И все же мы чуть свет двинулись в путь. Хотелось скорее на передовую. Прошел час, другой, стало совсем светло. Дорога была прекрасной. Справа и слева расстилалась желтая, выжженная солнцем равнина. На небе ни облачка. Солнце жарит вовсю… Где же война?

Чем дальше мы катились по гладкому асфальту вперед, тем меньше встречали на дороге людей. Если первое время кое-кто и попадался, то потом мы оказались в полном одиночестве. Сначала мы пели песни, потом устали и ехали молча, изредка перебрасываясь шутками. Вдруг вдали на дороге показался дымок. Все приумолкли. Веселость как рукой сняло. Когда мы подъехали вплотную, в кювете догорала перевернутая «эмка». Рядом лежали в неестественных позах двое убитых.

Через некоторое время попалось еще несколько обгорелых машин и повозок. Одна лошадь стояла в упряжке с отрубленными оглоблями, на трех ногах. Одна нога болталась. Из нее торчала белая кость. Лошадь щипала траву.

Сейчас, спустя двадцать лет, те дни, часы, мгновения возникают яркими вспышками ощущений, образов, деталей, которые тогда, может быть, даже не останавливали на себе внимания, откладываясь в мозгу на долгие годы для переосмысления в будущем. Хорошее свойство есть у человеческой памяти — забывать, чтобы успокоиться и жить, и вспоминать, чтобы не повторять прошлого. Сейчас я думаю: почему я не снимал всего виденного на этой страшной дороге смерти? Я потерял цель. В первые часы все казалось ничтожным по сравнению с тем, что открылось перед нами. Я даже не поднял «аймо». Казалось, мир гибнет. Он не может, никак не может существовать после тех кошмаров, которые обрушились на него. Так наступило то самое ощущение пустоты. Это было в первые часы. Потом появилась ярость, появилась сила и ненависть. Но это потом. А сейчас было неверие в реальность происходящего. Впрочем, и потом очень-очень долго я не снимал всего этого. Не снимал дикой и бессмысленной гибели человека, удивительной силы всего живого, даже искалеченного, даже полумертвого, не снимал страданий людей, которыми был куплен будущий мир. Почему? Мы были твердо убеждены, что надо снимать героизм, а героизм, по общепринятым нормам, не имел ничего общего со страданием. Что надо снимать врага, а враг — это фашистские солдаты и офицеры. Только спустя много-много времени я понял, что героизм — это преодоление страха, страдания, боли, бессилия, преодоление обстоятельств, преодоление самого себя и что с врагом мы столкнулись задолго до того, как встретились с ним лицом к лицу. Мы стремились увидеть его человеческое лицо, но это было глупо — у врага не было человеческого обличья, а сущность его была перед нами во всем содеянном им на земле.

Все это пришло гораздо позже, а пока — пока была дорога, и не было ей конца и края…

Не успели проехать и километра, как неожиданно вынырнул «мессер». Мы высыпали в небольшой кювет. Пулемет хлестнул по дороге, выбив желтую пыль. Мы сели в кузов, и машина лихорадочно рванулась вперед. Вскоре показался «мессер» и тут же за ним наш истребитель. Не успели мы затормозить и спрыгнуть на землю, как наш «И-16», уже дымясь, садился рядом с нами, подпрыгивая на неровной поверхности. Неуклюже подскочив на рытвине, он скапотировал и перевернулся вверх колесами. Летчик выскочил из-под фюзеляжа, побежал в сторону. «Мессер», низко пикируя, прострочил «И-16» из пулемета, и он вспыхнул, загорелся ярким пламенем.

Все это произошло быстро и неожиданно. «Мессер» вернулся еще раз и после повторной длинной очереди по горящему самолету взмыл свечой вверх.

Мы взяли летчика и отправились дальше. Он оказался совсем мальчиком с розовым смешливым лицом, с огромной шишкой на лбу и широким кровавым шрамом на щеке. Он грубо ругался. От него мы впервые узнали, что наши истребители сильно уступают по боевым качествам «мессершмиттам». А мы-то считали, что лучше нашей авиации нет на свете…