С грядущим заодно - [61]

Надвигалась самая сложная минута, голова разламывалась, и даже спину сводило.

— Виктория Кирилловна, — он отвел взгляд и, кажется, рассматривал портрет тети Мариши над кроватью. — Вы ведь уже не ребенок, вы взрослая барышня, и вам знакомо великое чувство любви. Я никогда не забуду ваши глаза, неотрывно следившие за тем прекрасным юношей. Я искренне горевал, глубоко вам сочувствовал, узнав о его гибели.

Виктория повернулась к письменному столу, на тетради прочла: «Минералогия. В. Вяземская», в нижнем углу карандашом: «Остаемся в химическом?» — и ответ Руфи: «Мы с Дусей — в баню после обеда». Переписка недавних, еще радостных дней. Спокойствие нарушилось. Не надо вспоминать.

Нектарий подошел к стулу, где давеча сидел, и стал прямо против нее:

— Не хочу бередить вам сердце, Виктория Кирилловна, но надеюсь, что вы поймете меня, не осудите. Не вина, а беда моя в том. — Он взялся за спинку стула — в ладонях скрипнуло дерево, так сильно он сжал их. — Я люблю вашу маменьку, люблю крепко довеку. Нельзя мне разлучиться с ней, невозможно. — Голос звучал все глуше, говорил он прерывисто, короткими вдохами хватал воздух. — Лучше в могилу живому.

Как принять такую исповедь? Нектарий не дождался ответа.

— А ясно, что будут здесь «товарищи». Ненадолго, конечно, а все ж таки. Вы политикой интересуетесь, я знаю, — должен сказать вам, что адмиралова песенка спета. Недаром союзники, хотя сами же его поставили, медлят с признанием. Гайда ему ультиматумы пишет, Жанен вовсе на него не оглядывается. А фронт весь в дырьях, на железной дороге, как в хламной лавке, завал. Население обижено, раздето, разуто, с того и в банды идет.

Ей было интересно слушать и не хотелось говорить, а он все горячее, откровеннее делился тревогой и обидой с дочерью офицера, с невестой погибшего поручика. Пусть!

— Бандам внимания должного нету! А они, как бродило, все вокруг себя вздымают. Села пошли с топорами да с вилами, а хлеб сеять-убирать кто станет? К осени голодуха придет, как в Расее, тиф и сейчас косит… — он махнул тяжелой рукой. — Подумать страшно, какой в Сибирь разор придет.

Она спросила холодно:

— Значит, в трудное время родину бросить надо?

Снова скрипнула в его ладонях спинка стула, и он опустил взгляд:

— Напрасно обижаете, Виктория Кирилловна, за родину я жизнь положил бы. Только здесь, верьте опыту, делать больше нечего. Юденич под Питером уж стоит, Деникин на юге разворачивается — там и место действовать. Наш-то адмирал пузыри пускает. — Он заложил руки в карманы широченных брюк. — Капитал мой в американские банки переведен. Найду выгодные дела, и все прибыли — Деникину ли, Юденичу ли — на помогу. А ехать английский промышленник (он тут большой интерес имел у нас прежде) зовет в своем поезде до Владивостока. А там уж — куда душе угодно. Хоть в самый Питер, — Юденич, поди, скоро управится. — Чуть наклонив голову набок, он смотрел на нее полуулыбаясь, довольный своей прозорливостью и планами.

Виктория молчала. Молчание беспокоило его, пожалуй, сильнее, чем возражения. К тому же она боялась сорваться, сказать лишнее. Он вдруг, будто упустил что-то важное, чуть взмахнул руками, досадуя на себя, и дружески улыбнулся:

— Да… Вам-то, само собой, интереснее в Париж, в Сорбонну. Там получше медицине обучают, чем в отечестве нашем. Язык французский для вас как родной. — И, так же улыбаясь, ждал ее ответа, — ведь самое трудное сказано, а что она могла возразить, когда все им предусмотрено и даже ее будущее нарисовано так соблазнительно?

— Я с детства мечтала побывать в Париже. — Увидела, как он свободным движением поправил стул, собираясь сесть, и сказала раздельно, с усилием: — Только сейчас никуда отсюда не поеду. И все.

Нектарий не сел, шагнул к ней:

— Вы должны. Это ваш дочерний долг.

— У меня есть долг и по отношению к отцу.

Нектарий вздохнул, отступил и тяжело оперся руками на спинку стула:

— Больно огорчать вас, Виктория Кирилловна, но — рано ли, поздно ли — придется вам узнать. Папеньки вашего нет в живых.

Отлично понимала, что от слова не станется, а слышать не могла, когда об отце говорили как о мертвом.

— Он жив. Я знаю — жив.

Нектарий широко развел руки и наклонил голову в знак печали:

— Рад бы надеяться с вами. Верьте слову, как о брате родном, во всех воинских присутствиях, во всех больницах по пути до Омска, ни перед какими трудами не останавливаясь, наводил справки. Ответ один отовсюду — не значится.

— Вот и значит, что жив. У него же документы, если б случилось…

— Украли документы, а безродный, неизвестный не записан.

— Не верю. Все равно буду ждать, пока война не кончится. — Каждое слово отдавалось в голове, и сказала уже совсем тихо: — Вы сами говорите, что недолго уже.

Он протестующе поднял руку:

— О Колчаке я… А война еще долгая. Доколь последнего «товарища» не захороним, до той поры воевать станем. — Свинцовая рука легла на стул.

Распахнулась дверь, и Лидия Ивановна, легкая, изящная, вошла быстро, бегло глянула на Нектария и обняла сзади за талию дочь. Заглянула ей в лицо:

— Ну как? Сговорились?

Мать стояла сбоку и чуть сзади; Виктория чувствовала, что у нее с Нектарием идет безмолвный разговор. Захотелось выгнать его сию же минуту. Она отстранилась от матери.