Его бороду перекашивало, трепало на пряди, загибало за плечи.
«Спит, кролик», — думал он.
До зари простоял он так, высокий, жилистый, бородатый, будто переговариваясь мыслью с буйным ветром, с дымными тучами, с сердитым воем Шалой, досадливо кряхтя и вздыхая.
А потом сказал:
— Заодно нести ответ Богу! Что же?
И, взяв заступ, стал рыть могилу Глебушке, узкую, как щель, и глубокую-глубокую. Вырыл он ее тут же, за избою, на огороженном выпуске, который уже давно он собирался засеять коноплею.
К полудню была совсем готова могила, и ела пролезло в эту узкую щель Глебушкино тело. Ничком положил его Никодим, чтоб не видеть лица его, и, сняв шапку, бросил туда три горсти земли: за себя, за Оришу и за Картавого, вздохнув, сказал затем:
— Прощай, кролик! Не поминай лихом!
И проворно стал засыпать тело землею. А с после-обеда до вечера, запрягши Глебушкиного иноходца в соху, до седьмого поту трудился Никодим, торопливо распахивая весь этот выпуск вместе с могилкою под коноплю. Через месяц частая взошла конопля на этом выпуске.
Темно-зеленой щеткой покрыла она землю, скрыв под собою все, разливая вокруг пряный, тягучий запах. Часто по вечерам вдыхала Ориша всею грудью этот запах и порою плакала о чем-то.
А иноходец Глебушкин исчез бесследно, как и он сам.
— Как в воду канули, — говорили о них обоих в окрестностях.
Яков Петрович, впрочем, однажды ночью не то увидел во сне, не то надумал в долгую бессонницу, что Глебушка жив и здоров, но стал революционером, и, скрывшись именно для революционных целей из усадьбы, он печатает теперь в Швейцарии прокламации.
На дворянских выборах говорил он, припадая на свою буланку, немощно дергая бурыми, обрюзглыми щеками:
— Простил бы я ему даже его революцию, вот они, детки. Только бы он вернулся! Совсем никому ненужной дрянью я стал. А смерть мешкает, сукина дочь, ищет кого посчастливее…
И носом хмыкал он…
