С гор вода - [72]

— Это я к тебе приехал, к тебе, — говорил он несвязно.

То светились, то блекли ее глаза. Она вырвалась от него и сказала:

— Прежде нужно твоего коня прибрать! Ишь и сам-то ты, как тростинка, тонкий!

Она тихо рассмеялась, вся перегибаясь к Глебушке, взяла из его рук повод и осторожно повела лошадь сквозь узкую калитку. Глебушка следовал за ней и думал все одно и то же:

«Ориша, Ориша, Ориша».

Больше ничего он не видел, ничего не слышал, ни о чем не мог думать.

— А бородатый нынче с после обеда уехал, — сказала она, привязав у амбарчика лошадь. — Стены одни дома. Да мы с тобой.

— Никодим? — переспросил Глебушка.

— Да, — качнула головой Ориша, — опять дела он орудует с этим с Картавым. Боюсь я бородатого, — вдруг добавила она тихо и скорбно. И, легко заколебавшись вся, рассмеялась.

— А ты что, точно воды в рот набрал? — спросила она. Дрожали ее губы, словно улыбаясь, трогательно и грустно. — Ну, скажи хоть словечко одно.

— Ориша, — сказал он протяжно.

Точно водяной пылью моросили тучи, щекоча лицо его. Быстро распахнув его поддевку, она спрятала лицо у него на груди. Сквозь рубашку тепло укусили его ее губы. Он сделал движение, чтобы обнять ее, но она легко ускользнула и рассмеялась, не больно толкая его руками в грудь. Разорвав тучи, как из окна выбросился месяц. Раньше невидимые кусты вышли из зеленоватого сумрака, и осветилось матовое оконце хаты.

«Мы с ней как в подводном царстве сейчас», — подумал Глебушка.

Далеко, там, где шипела Шалая, страшно, задавленно и хрипло вскрикнул неведомый зверь, или птица, или оборотень.

— Ты не бойся, — сказала Ориша, беря его за руку и пожимая ее. — Это гадюка лягушку заглотнула. Теперь до зари глотать ее будет. Пойдем, отыщем ее и убьем. Ну, чего ты робеешь, дурашный? — Ориша потрясла его за руку. Его сердце сладко и мучительно умилилось. Он легонько и бережно обнял ее, прижался щекой к ее плечу и заплакал.

— Как есть дурашный, — сказала она, покачивая головой, и, тоже полуобняв его, повела в хату.

— Не бойся, дома никого нет, — говорила она, — месяц да мы с тобой, трое во всем мире. А от бородатого я на эту ночь заклятьем очерчусь!

Лампада не горела у образов, но месяц светился вздрагивающим зеленовато-желтым огоньком в ее стекле. И одна стена казалась бледно-зеленой, а другая чернела, как уголь.

— Тише, не буди силы ночные, пусть спят! — сказала Ориша, вздрагивая. Черными и остановившимися стали ее глаза, и отвертывала она свое лицо от Глебушки, а ее руки дрожали от пальцев до плеч.

— Ну, целуй в губы, — сказала она вдруг.

Два четырехугольных зеленых глаза отчетливо обозначились на черной, как уголь, стене, — должно быть, передвинулся месяц в небесах. На широкой печке уснул Глебушка сладко, крепко и без снов.

А потом сразу же он открыл глаза и увидел бородатое лицо Никодима вровень со своим. Мохнатые брови точно дрыгали, и неприятно белели зубы из-под темных усов. Глебушка глубже в плечи втянул голову. Но жесткая рука больно схватила, точно ущемила его за шиворот и сдернула с печи. Никодим распахнул дверь пинком ноги и таким же пинком тяжко швырнул Глебушку от себя. Он упал посреди двора, больно ткнувшись лицом, поцарапав обо что-то нос. Сразу из него ушли все силы и воля, и как деревянной стала голова, так что он почти перестал ощущать себя. Или ощущал урывками и смутно. Несколько мгновений он пролежал так, как упал, потом мешкотно приподнялся, сел на грязное колесо телеги и приложил платок к носу, который саднило и жгло. Никодим крупным шагом подошел к нему и замахнулся кулаком, задохнувшись, сводя брови в одну черту.

— Не смей трогать его! — крикнула Ориша.

Она стояла на крыльце, придерживала у горла рукою расстегнутый ворот балахона, и злобой светились ее большие глаза. Никодим как-то сразу осел, опустил руку и точно бы поблек лицом.

— Буде, Ориша, — сказал он примирительным тоном. — Я и пальцем его не трону, я только покалякаю с ним по душе. Надо же разрешить дело! Ну, идем, что ли! — повернулся он к Глебушке и взял его за руку. Глебушка вяло встал, сразу же подчиняясь. Никодим, придерживая его за руку, крупно шагнул. Глебушка последовал за ним, как на привязи.

— Не смей и пальцем трогать его, — пронзительно и истерично закричала Ориша.

Должно быть, дрожала она всем телом и до боли сжимала кулаки. Никодим повернулся к ней всем телом.

— Что я, о семи головах, что ли? — сказал он ласково и степенно. — Сама подумай!..

Он сделал два шага и опять повернулся к крыльцу всем лицом.

— Ни единого волоска я на нем не трону, вот Богом клянусь тебе, — повторил он.

— Ну то-то же, а то… — с угрозой выкрикнула Ориша.

Воды Сургута неподвижно стыли от берега до берега. Где-то сбоку, так собака, глодавшая кость, урчала Шалая. Никодим отпустил руку Глебушки и сказал:

— Садись и слушай.

Глебушка сел, но Никодим долго молчал. Одна сторона его лица под светом месяца, когда он повертывался к Глебушке, казалась залитой зеленоватым лоснившимся маслом, а другая смутно темнела, но глаз на этой темной стороне светился по-волчьи. А на освещенной — лукавил и лебезил.

«Двуликий», — думал о нем расслабнувший Глебушка.

— Так вот что я надумал, — наконец, выговорил Никодим и часто задышал, — за то, что ты ославил честную девушку, ты должен поплатиться. Папаня твой богат, а опозоренную девушку голой никто не возьмет. Так? Так вот, можешь ли ты достать у папани, — Никодим на минуту запнулся, — тысячу монет… рублей серебра? Можешь?