С гор вода - [3]

— Совершенно, — ответил Богавут и вдруг весело и звонко расхохотался.

Горничная с крыльца крикнула:

— Кушать подано! Пожалте к столу!

Богавуту пришло в голову:

«Сейчас я увижу Надежду Львовну. Это хорошо».

Грачи, черным шаром взмывавшие высоко над ветлами, крикнули ему:

— Хорошо! Хорошо!

И бодро бившаяся кровь точно радостно поддакнула:

— Хорошо!

— Ну, идемте обедать, — сказал ему Лев Семенович. — Ух, вкусно сейчас дернуть одну рюмашку водки и закусить маринованным грибком!

— А вторую парниковой редиской? — весело спросил Богавут.

Светлая, как морская волна, мысль торкалась в виски, сладко оглаживала сердце, приветливо замирая, нашептывала в каждой жилке:

— Надежда Львовна сама прелесть. И маринованные грибки совсем не ерунда. И редиска не ерунда. Не ерунда и этот золотистый воздух, и все, что ты видишь вокруг. Это — жизнь!

Вероятно, что-то вроде этого пришло на мысль и Льву Семеновичу, ибо у самого крыльца он вдруг сказал:

— И ухажерище же я был в молодости. У-ух! Ухажер, питух и картежник. Семьдесят тысяч я в четыре года профуфыкал! В драгунском Вознесенском. Да! Знай наших, чёрт меня побери!

Подойдя к столу; и со вкусом налив две рюмки водки, он сказал:

— Итак, за здоровье драгунского Вознесенского и за Бебеля? Да? Или сперва за Бебеля?

Богавут засмеялся.

— Нет, сперва за здоровье здесь присутствующих дам, потом за драгунский Вознесенский, а затем за Бебеля, — сказал он.

— Браво, браво! Мы выпьем сегодня по три рюмки водки. Браво! — закричал Лев Семенович.

Лидия Ивановна поморщилась:

— Лёв, не мешало бы потише. Ведь ты не подпрапорщик.

Губы Надежды Львовны приветливо улыбнулись Богавуту, но глаза глядели как всегда: удивленно и, пожалуй, точно испуганно.

Подали зеленые щи из щавеля, поджаренные, осыпанные сухарем яйца и вкусные, приятно щекотавшие обоняние ватрушки с творогом. Делая серьезное лицо и раздувая щеки, Лев Семенович провозглашал четвертый тост, вдруг порешив выпить и четвертую рюмку водки:

— За благосостояние всех и за золотые мечтания всех бла-а-родных людей, однако, благоразумно повинующихся законной власти! — восклицал он, обсасывая зеленые от щавеля усы.

После обеда у Богавута всегда находилось часа полтора свободного времени, и теперь, пользуясь свободой, он пошел в сад. И, конечно, он был уверен, что встретит там Надежду Львовну. В эти часы, обыкновенно, весь дом спал, и только она одна гуляла по саду и читала какую-нибудь книгу. В боковой липовой аллее, на скамье, он увидел ее. Обрадовался, и голову слегка сладко закружило.

— Я на вас сердита, — сказала она ему, капризно выдвигая пухлую нижнюю губку.

Однако, подвинулась на скамье, точно желая дать ему место рядом. Но он не сел. Худощавое бледное лицо, с пышно взбитыми волосами, с большими серыми глазами, словно недоумевающими или испуганными, и приветливо улыбающимися яркими, как лепестки цветов, губами, точно дразнило его. Точно что-то обещало и сейчас же отталкивало. Бросало от тоски к радости. Сердцу порою сердито хотелось одолеть ее, стать над ней господином и причинить ей боль. Чтобы она долго помнила его, ибо только одни боли не забываются. Или пасть перед ней на колени, истребить собственную волю и провозгласить над собой светлое главенство женщины.

Она говорила:

— Я на вас сердита за вчерашнее. Мне кажется, вы меня совсем не уважаете. Относитесь ко мне с легкомысленным презрением. Но что с вами сегодня? Вы сегодня какой-то особенный как будто?

— Какой? — чуть прошептал он. Он и в самом деле был сейчас особенно бледен и серьезен.

— Какой-то такой. Непонятный. Таинственный… Кто вы? — спросила она его вдруг тепло и даже, пожалуй, любовно.

Не хотелось шутить и лгать, но и всей правды сказать было невозможно.

Чуть пожав плечами, он ответил:

— Я — мост через великую реку к великому берегу. Через мою спину перевозят тысячепудовые орудия. И я должен хоть истекать кровью, но быть твердым и стоять непоколебимо: это — я.

Она уронила на колени руки и, качая головой, проговорила:

— Не понимаю я вас… Вы нарочно подзадориваете любопытство и бросаете страшные, загадочные слова!

Он ответил:

— Я — живой факел. Меня облили смолой и подожгли. Кричат: «Освещай дорогу в будущее и гори!» И вот я наполовину в огне.

Он утвердительно кивнул головой.

— Это — я, — произнес он твердо и серьезно. — Я, я!

И, повернувшись, быстро пошел прочь от нее.

— Антон Григорьевич! — окликнула она его тихо и точно грустно.

Он оглянулся, останавливаясь. Ее лицо снова точно дразнило его, и яркая улыбка больно надкалывала сердце.

— Я хочу вам сказать…

— Что? — переспросил он.

— Что я больше не сержусь на вас и, в знак примирения, разрешаю вам поцеловать мою руку. Поглядите: разве она совсем уж не соблазнительна для вас, моя рука?

Дразнящий, искрящийся ток будто отделялся от нее к нему навстречу, тревожа сердце.

Припомнились громкие обещания грачей:

— Хорошо! Хорошо!

Он стоял в нерешительности.

— А если, — выговорил он, наконец, — а если поцелуй женской руки переломит хребет моста, и тысячепудовые орудия полетят в тартарары? Что, если?

И, махнув рукой, он проворно ушел из сада. Он слышал, как она уныло вздохнула.

Когда она раздевалась, чтобы ложиться спать, она долго рассматривала в зеркало свою тонкую, красиво выточенную фигуру. И с досадой думала о Богавуте: