С Евангелием в руках - [137]

Передавать его рассказ о блокаде своими словами невозможно. Я бы, будь моя воля, включил его в школьную программу и читал на уроках со школьниками. Скорее всего, это вообще единственный текст, в котором дается осмысление, причем глубочайшее, страшнейшего момента истории в свете христианской веры. Это картина блокады, увиденная человеком, который умел молиться по-настоящему.

Лихачёв, о чем почему-то забывают, был серьезным христианским мыслителем. Его духовные размышления хотя и изданы, но до сих пор никак не осмыслены читателем, которого приучили видеть в Дмитрии Сергеевиче человека, далекого от веры и оппозиционно настроенного по отношению к православию. Это не так. На Соловках он причащался во время литургии, которую шепотом совершал отец Николай Пискановский, а потом, перед тем как заснуть, непременно крестил свою подушку, под которой лежал маленький серебряный складень, позже отобранный командиром роты. Засыпал под маленьким пуховым одеялом (под ним он спал в детстве и взял с собою на Соловки, потому что оно ничего не весило). «Лежать под детским одеялом – это ощущать дом, домашних, заботы родителей и детскую молитву на ночь».

Так писал он о том времени, что провел в тюрьме, на этапе и в лагере. Великий ученый, настоящий академик и классик отечественной науки, свою детскую веру он пронес через всю жизнь, чтобы оставить нам как главное свое наследство. «Блажени чистии сердцем… яко мзда ваша многа на небесех» (Мф 5: 8, 12).

Впервые опубл.: Русская мысль. 2000. № 4337(19–25 октября). С. 19. (подзаголовком «Не заглушая в себе совести. Памяти Д. С. Лихачёва»).

Владимир Соловьёв. Брат и собеседник [59]

В драматической «Симфонии» Андрея Белого (1901) рассказывается о том, как недавно умерший Владимир Сергеевич Соловьёв, покинув свою могилу в Новодевичьем монастыре, совершает «ночной обход над спящим городом». В серой крылатке и большой широкополой шляпе он храбро шагает по крышам домов, «усмиряя страхи, изгоняя ужасы», словно настоящий святой из средневековой легенды. Седеющая борода развевается по ветру, бриллианты звезд сияют на небе, а ребенок, случайно проснувшийся среди ночи, слышит, что где-то трубит рог. Оказывается, это Соловьёв. «Иногда, – пишет Андрей Белый, – он вынимал из кармана крылатки рожок и трубил над спящим городом».

Жизнь философа, еще недавно оглашавшего московские гостиные своим странным и удивительно громогласным смехом и сочинявшего шутливые стихи и пародии на «Русских символистов» Валерия Брюсова (вроде знаменитого «своей судьбы родила крокодила ты здесь сама…»), буквально за считанные месяцы превращается в житие древнего аскета и чудотворца.

Мемуаристам теперь вспоминаются почти исключительно его «длинные и тонкие руки с бледно-мертвенными, вялыми и тоже длинными пальцами», которые «хочется называть перстами», как говорит М. Д. Муретов, помнивший Соловьёва, каким он был в 1874 году (тогда будущему философу был только двадцать один год). И снова вспоминается Андрей Белый: «.трясем рукопожатьем мы его беспомощные кисти» (из поэмы «Первое свиданье»).

В том же стиле и другой его современник, А. Ф. Кони, в записках, вышедших в свет в 1907 году, рисует лицо Владимира Сергеевича: «Оно было продолговато, с бледными, немного впалыми щеками, с небольшой раздвоенной бородкой и в раме густых черных волос, кольцами спускавшихся на плечи». И это тоже не портрет, но эскиз к будущей иконе, которая, скорее всего, никогда не будет написана.

Такой же эскиз дает и Александр Блок в своей знаменитой статье «Рыцарь-монах». В результате блестящий лектор, великолепный и порою безжалостный полемист и острослов, вечно балансирующий на грани приличия, один из лучших переводчиков Платона (диалог «Протагор» до сих пор печатается по-русски исключительно в его переводе), наконец, автор «Оправдания добра», возможно, самого серьезного философского труда, написанного когда-либо в России, в общем, исторический Владимир Соловьёв уходит в небытие.

Его замещает рыцарь-монах, который, как настойчиво напоминает нам Блок, имеет очень мало общего с «Собранием сочинений Владимира Соловьёва». С теми толстенными томами, что, по мнению автора «Стихов о Прекрасной Даме» и «Балаганчика», не скажут читателю ровным счетом ничего о настоящем Соловьёве, чей образ можно восстановить, как думает Александр Блок, лишь по его стихам и по воспоминаниям современников.

Блок создает идеальный образ философа и пророка, сознательно и даже как-то агрессивно отказываясь вчитаться в его собственные тексты. Возможно, именно поэтому сегодняшнему читателю хочется начать со своего рода «демифологизации» личности Соловьёва. Мыслителя, который не только поставил перед собой – причем всего лишь в двадцатилетнем возрасте – задачу преодолеть «отчуждение современного ума от христианства» и «ввести вечное содержание христианства в новую соответствующую ему форму», но и был верен этой задаче в течение всей своей жизни.

Соловьёв умел быть рационалистом. Он не только переводил Платона, точнейшим образом передавая греческий текст средствами русского языка, но и писал прекрасные статьи для словаря Брокгауза и Ефрона, из которых теперь составлен целый философский словарь, изданный недавно Г. В. Беляевым отдельной книгой в Ростове-на-Дону.