С четверга до четверга - [48]

…В мае же приехал из Москвы товарищ — Виталий. Пашка ему завидовал — Виталий уже курил, как знаток, говорил про девочек, знал все новые фильмы.

— Это ружье? — спросил он. — Чье? Отцово?

— Мое, — гордо сказал Пашка. — Хочь — пройдемся?

Они ходили часа два по дачным перелескам, уже зеленым, свежим, по молодой травке, спустились к речушке в ивняках, но ничего не спугнули, кроме трясогузки и двух сорок. В сорок Пашка стрелять не дал. Виталий плелся все ленивей, неохотней, наконец сказал:

— Передохнем? — и сел на поваленную старую осину. — Это тебе охота, называется? — спросил он презрительно. — Смотри лучше сюда! — И ловко вытянул из кармана четвертинку. Пашка никогда не пил: в доме водки не бывало — отец, счетовод с фабрики канцпринадлежностей, в рот не брал и сторонился всех, кто пьет, с таким страхом и брезгливостью, что и Пашке это передалось.

Но признаться в том было стыдно, и он глотнул из горлышка, посидел, дыша ртом, выпучив глаза, потом сплюнул, замотал головой:

— Гадость!

— Тоже мне! Дай сюда! — Виталий ловко, одним духом выдул четвертинку, сунул пустую бутылочку в карман, долго жевал корку. Глаза его помутнели. Они шли домой, так же светились мелкие листья березок, так же в тени, в прошлогодней прели, попадались бледные нежные фиалки, прохладой талой охватывало в оврагах, но день почему-то для Пашки был испорчен. «Или я объелся чего? — Думал он, шагая впереди. — Вроде бы поташнивает…»

Когда вошли во двор, Виталий увидел воробьев на водосточной трубе и выпалил. На крыльцо выскочила мама, лицо у нее посерело, рот приоткрылся. «Пашка!» — дико крикнула она. Виталий отдал ружье Пашке, засмеялся:

— Готовьте жаркое, Анна Ивановна! — сказал он. А она смотрела на трубу, ажурную от сквозных пробоин, потом перевела взгляд вниз, на пушистый комочек у крыльца, В комочке, точно драгоценный камушек, алело пятнышко.

Виталий пообедал и сразу ушел на электричку, а Пашка завалился и заснул. Его трясли за плечо, но он не сразу понял, зачем.

— Встань! Вставай, Павел! — повторял незнакомый голос. Он протер глаза и увидел отца. Но голоса его все равно не узнавал.

— Ты что сделал с мамой? — Спросил отец. Его смирное, морщинистое лицо порозовело, в прозрачных глазах застыли удивление, боль. — Ты что сделал, негодяй?

— А что я? Ничего!

— Ты — пьян! Ты стрелял спьяну в родной дом. Ты не увидишь своего ружья больше.

— Ружья? Я — не пил!

— Иди сюда! — сказал отец так, что Пашка вскочил и вышел за ним в переднюю. Отец молча показал: из кармана Пашкиной куртки торчало горлышко четвертинки. Пашка хотел сказать: «Вот сволочь!», но сказал только:

— Это не я пил…

— Ты пил, стрелял и врал, — сказал отец, мучительно вглядываясь в Пашку. — И ты, пока я жив, ружья не увидишь.

— Отдай!

— Нет. Ты трус к тому же…

Пашка обыскал весь дом, но берданки не было. Он не разговаривал с отцом месяц, бросил школу и ушел на завод. Но никогда больше не увидел ни своей берданки, ни своего отца: в это лето началась война. Так он и не объяснил отцу, что пил один Виталий, что четвертинку сунул ему в карман нарочно. Теперь ничего отцу не расскажешь. Никогда.

Четыре года войны. Эти годы лежали в душе совершенно особо, как нечто тяжеленное, ржаво-железное, с неровными рваными краями, с запахом бензина и крови на утоптанном грязном снегу. Это нечто без нужды Пашка не ворошил и не разгадывал. В этом нечто, казалось ему, враз кончились и детство, и отец, и тетеревиный ток на прозрачной заре за нежными березняками… Безвозвратно.

Только на третьем курсе Пашка купил ижевку-одностволку и впервые за семь лет поехал на охоту. Товарищ по курсу, сын адмирала, достал путевку в закрытое охотохозяйство за Переславлем-Залесским. До Загорска — электричкой, а потом автобусом, и еще восемь километров пешком. Пашка вылез из автобуса в поле — на отворотке, как ему подсказали, на село Никифорково. Он шел вязким проселком через яровое обтаявшее поле, звенело в ушах от голубой тишины, земляным теплом дышала отдохнувшая пашня, а справа тянулись и тянулись еловые леса, то отступая, то наступая мохнатыми хвойными выступами. Вдоль дороги цвела ива, жаворонки взмывали и падали на щетинистую межу, а Пашка все шел и шел, улыбаясь, напевая что-то бессмысленное, радостное: он думал, что там все это безвозвратно отмерло в нем, а оказалось — живо.

Не доходя до села, он увидел заросшее молодым подростом сельское кладбище. Серые кресты прятались в прошлогоднем бурьяне, небо апрельское искрилось, струилось вниз, и казалось, серые прозрачные глаза отца смотрят сквозь сеть осинок, и в них — нет ни гнева, ни боли, лишь смиренное тепло, чуть насмешливое. «Эх ты, пацан, пацан!» — шепчет отец ласково.

На околице стоял столб с доской:

ОХОТОХОЗЯЙСТВО

ОХОТА, НАТАСКА СОБАК

ЗАПРЕЩАЕТСЯ

ЗА НАРУШЕНИЕ ШТРАФ

Деревня была послевоенная, точно нежилая — только раз встретилась баба, обернулась через плечо, много изб заколочено, улица-дорога — в непролазной грязи. Только дом охотбазы — новый, высокий, сверкал новым тесом, штакетник свежепокрашен зеленой краской, во дворе — вольер для собак, мотоцикл с коляской.

Егерь, статный, черноволосый, в защитном кителе и хромовых сапогах, вышел на крыльцо, сдвинул прямые брови, глянул светлыми глазами, спросил: