С чего начинается Родина - [7]

Между тем лагерная жизнь вступила в свои права. То нас выстраивали для проверки, то вызывали для специального медицинского осмотра. Чтобы последний казался солидным и объективным, его производила комиссия в составе трех врачей, в том числе двух французских. Врачи сидели за столом, а рядом с ними располагался немецкий офицер. Мы по очереди подходили к этому столу.

Осмотр происходил тщательно и унизительно. Раздевали донага. Искали признаки, удостоверяющие принадлежность к иудейскому племени. И как только находили, в ведомости делалась соответствующая отметка. К вечеру все евреи оказались на левом фланге, и впредь нас выстраивали только по этому признаку. Евреям поручалась уборка помещения и туалета, остальные подобную работу выполняли только по собственному желанию. Об этом громко распорядился начальник лагеря, поведавший, кстати говоря, о том, что в 1915 году он был в плену в России.

Одна из самых первых операций, которую провели с нами в лагере, — отобрали продовольственные карточки, хотя, естественно, мы никак не могли их использовать. Видимо, администрация опасалась, как бы мы не подкупили охрану этими карточками, в которых, как я уже говорил, немцы нуждались и которые ценились ими куда больше денег. С немецкой пунктуальностью были осмотрены наши личные вещи. Впрочем, их было немного. Лишь некоторым удалось прихватить чемоданчики или баулы, у других весь багаж состоял из зубной щетки, бритвы, мыла и полотенца.

Мой сосед, с которым мы вместе жили в пансионате, находился со мной рядом и в лагере. Он был сыровар по специальности. При аресте сосед успел взять с собой большой чемодан, похожий на ящик. Надзиратель в лагере при осмотре приказал открыть чемодан. Сыровар с некоторой неохотой это сделал. В нос ударил острый запах сыра. Надзиратель почему-то тут же приказал закрыть чемодан.

Я поинтересовался, с какой целью мой сосед возит с собой такое количество сыра. Он ответил, что вез эту коллекцию сыров для показа датчанам, которые, как известно, большие знатоки сыроварения. К каждому сорту сыра прикладывалась бутылка вина соответствующей марки. Трудно представить радость обитателей барака, точнее, того отделения, которое оказалось поближе к сыровару. Обладатель невероятного запаса сыра, а его было, видимо, около пяти или шести килограммов, по-товарищески угощал нас, каждый раз объясняя достоинства того или иного сорта сыра. Это служило хорошим добавлением к плохому обеду, который мы получали из лагерной кухни, где работали французские военнопленные.

Перед обедом нас выстраивали и под командой офицера вели на территорию, где располагались французские военнопленные. На кухне каждому давались кусок серого хлеба и миска. В миску наливалась какая-то бурда, состоявшая в основном из воды, свекольной ботвы и какой-то зелени, напоминающей крапиву и лебеду. Если кому-либо попадала пара картофелин — тот считал себя рожденным в сорочке.

После первого обеда большие бочки, предусмотрительно поставленные вблизи колючей проволоки, оказались наполненными «остатками» пищи: бурду никто не ел. Утром и вечером нам давали кофе, вкус которого был весьма близок к вкусу желудей, а скорее всего, к дубовой коре, выдержанной под дождем, но достаточно хорошо размолотой. Кроме того, нам еще давали по маленькому кусочку сахара, аккуратно завернутого в прозрачную бумажку с какой-то надписью, и примерно граммов по сто хлеба. Такое «трехразовое» питание было каждый день. Всякий раз мы получали его от французских поваров, часть из которых носила вместо белых колпаков темно-синие береты с огромным красным помпоном. Это были пленные французские моряки. Но если даже они были бы настоящими поварами, приготовить хоть относительно сносное блюдо из тех продуктов, о которых говорилось выше, было невозможно. Даже русскому бывалому солдату, несмотря на его гигантский опыт и изобретательность, не удавалось сварить из топора кашу без пшена и масла.

Вот тут-то и выручал нас сыр. Кроме того, в моем чемоданчике оказался батон прекрасной московской копченой колбасы. Она разрезалась на тонкие, просвечивающие лепестки и вручалась как награда каждому, кто делил нашу горькую судьбу и жил с нами вместе. Но самое ценное, что оказалось у меня, — великолепный советский табак «Золотое руно». Набив трубку ароматным и крепким табаком, я раскуривал ее, и через минуту она шла по рукам курильщиков, лишившихся папирос и сигарет. Через полчаса трубка возвращалась владельцу, выкуренная и вычищенная, обслужившая, по крайней мере, два-три десятка самых заядлых курильщиков и готовая повторить эту операцию. Через несколько дней, уже после того, как кончился табак, трубка продолжала ходить по рукам жаждущих курить. Ее просто держали во рту и слегка посасывали, наслаждаясь запахом отсутствующего табака.

Естественно, мы постоянно задавали вопрос начальнику лагеря: когда же поедем домой? Каждый час пребывания вдали от Родины был настоящей пыткой. Немало крови попортил нам мощный лагерный радиорепродуктор. Его включали с утра, и на весь лагерь раздавались бравурные марши, сменяемые сообщениями о том, какие советские города взяты. Их называлось много: Львов, Гродно, Могилев, Вильнюс, Рига, Луцк, Минск… Разгромлены армии Буденного, Ворошилова… Взяты такие-то трофеи, столько-то пленных… Затем опять гремели марши. Сообщения сменялись музыкой… И так в течение всего дня: оглушительная какофония, победные выкрики, истерические речи фашистских пропагандистов.