С бреднем - [2]

— Онъ спитъ?! — воскликнулъ Калистратъ. — Ну, парень, молодъ ты и ничего не знаешь. Да, конечно, гдѣ-жъ тебѣ и знать-то, если ты не здѣшній и съ господами только на лѣто пріѣхалъ. Онъ по ночамъ не спитъ, и если и спитъ, то такое слово знаетъ, что-ли, что какъ на его землѣ потрава или что-либо — посейчасъ проснется и тутъ какъ тутъ. Словно онъ заколдованный какой. Вѣдь ужъ пробовали такъ по ночамъ-то. Думаютъ, спитъ, можно, а онъ какъ привидѣніе и является, и идетъ на тебя въ бѣломъ балахонѣ. Ну, сейчасъ: подай двугривенный. А если ловъ хорошій, то кромѣ двугривеннаго, и половину рыбы себѣ отберетъ.

— Я не отдалъ-бы. Какое онъ имѣетъ право? — сказалъ баринъ.

— Вы — господинъ, вы человѣкъ властный, а мужикъ, такъ онъ ужъ само-собой мужикъ, и боится его, потому онъ засудитъ. Ну, не на этомъ, такъ на другомъ на чемъ-нибудь засудитъ. Отъ него, баринъ, у насъ и урядникъ-то плачется. Право слово… Потому онъ день и ночь бродитъ, день и ночь ищетъ, чтобъ подъ кого-нибудь каверзу подпустить, — разсказывалъ Калистратъ, остановился и сталъ шептать:- Выноси, выноси, Уварка, бредень… Есть что-то… Хорошее есть.

Парень, плескаясь водой, вынесъ бредень на берегъ. Вытянулъ свой конецъ и Калистрать. Сквозь ячейки бредня плескалась красноперая рыба.

— Константинъ Павлычъ, пожалуйте… Вотъ вамъ окунь, — сказалъ Калистратъ. — Да какой матерый окунь-то! Два, два… Другой махонькій. Вотъ теперь Еликанида Ивановна вамъ первое спасибо скажутъ, потому и на ихъ вкусъ рыба есть. А густерокъ-то махонькихъ сколько! Разъ, два, три, четыре. Вѣдь это подлещики.

— Отъ нихъ наваръ плохъ. Что онѣ? Словно доска, и радости въ нихъ никакой, — говорилъ баринъ, собирая въ ведро рыбу.

— Навару нѣтъ, это точно, но зато ихъ такъ кушать чудесно, потому безъ костей.

— И мясо у нихъ дряблое, тощее. Ѣшь и словно траву ѣшь.

— Невозможно этому быть, рыба первый сортъ. Ихъ солить можно. Я съ женой всегда себѣ на Успенскій постъ кадочку. Камнемъ пригнешь и какъ начнутъ они по настоящему просаливаться, то судака не надо! Право слово… Мы съ женой обожаемъ. И въ пирогъ ситный начинка, и въ селянку — куда угодно. А ужъ чай какъ потомъ съ соленаго-то хорошо пьется! — разсказывалъ Калистрать и крикнулъ парню:- Ну, забирай, забирай, Уварка, бредень-то скорѣй! Чего ты толчешься, какъ слѣпая въ банѣ!

II

Выловлены еще двѣ плотички. Калистрать вышелъ на берегъ, перебиралъ озябшими косматыми старческими ногами по песку, выжималъ воду изъ подола рубахи и говорилъ Укромнову:

— А теперь позвольте, ваша милость, старику передохнуть, погрѣться и покурить.

— Сдѣлай, братъ, одолженіе… И вотъ тебѣ даже папироска.

— Благодарствую, ваше благородіе. Тогда ужь спичечки позвольте. А то они у меня въ одеждѣ.

Калистратъ присѣлъ на камень и закурилъ папиросу, поданную ему бариномъ вмѣстѣ со спичками. Онъ жадно затягивался табачнымъ дымомъ и, указывая на противоположный берегъ озера, повѣствовалъ:

— А на берегъ господина Плюiкевича подъ олешникъ намъ, если-бы можно было забраться, то тамъ рыбы словно каша. Тамъ вотъ ковырнулъ раза два бреднемъ — и сейчасъ тебѣ уха. Да что одна уха! Двѣ форменныя ухи выдутъ. Но нельзя къ нему забраться, потому чутокъ, муха ево заклюй, сейчасъ выскочитъ. Я ужъ пробовалъ, ни ничего не подѣлаешь. Выскочитъ, мужика своего покличеть, отниметъ рыбу. Ну, смотришь, и мололъ воду на воеводу. А то судиться. «Я, говоритъ, изъ-за справедливости хлопочу». Какая тутъ справедливость! Просто кляузникъ. И словно ему гвоздь въ бокъ, какъ на его берегъ съ бреднею пріѣдешь. Вонъ оконце-то въ усадьбѣ…- Указалъ Калистратъ. — Изъ этого оконца ему, ледащему, все видно.

— Что-же онъ самъ большой рыболовъ, что-ли? — спросилъ Укромновъ.

— Какое! Никогда не ловитъ. А просто какъ собака на сѣнѣ: самъ не ѣстъ и другому не даетъ. Вотъ отнять онъ — отниметъ, это точно. А то, если кому изъ крестьянъ дозволитъ половить, то изъ полу. То-есть половину тебѣ, а половину мнѣ отдай. И всегда самую крупную рыбу себѣ возьметъ, а мелочь оставитъ. Да и съ кѣмъ ему самому-то ловить? Одинъ у ними мужикъ на все хозяйство. И вотъ ужъ праведникъ, можно сказать… Я про мужика вамъ, а не про самого Плюшкевича. Мужика Вавилой зовутъ. Работникъ на рѣдкость. И въ пяло онъ ему, и въ мяло. Все по дому. Комнаты Вавила убери, въ лавочку за хлѣбомъ на деревню Вавила сбѣгай, дровъ Вавила напили, дровъ наколи, печку затопи, обѣдъ состряпай, ночью съ трещеткой усадьбу карауль — все Вавила. Воды вѣдь тоже сколько надо натаскать изъ озера, а усадьба, сами видите, не на самомъ берегу. Дворъ подмести, дорожки въ саду отъ травы вычистить — все Вавила. Три, четыре раза въ день самоваръ надо ставить — опять Вавила. Прямо каторжный мужикъ, а служитъ.

— Не служить-то ему нельзя, потому у него за бариномъ шестьдесятъ цѣлковыхъ накопилось, а тотъ не отдаетъ, — замѣтилъ Уварка. — Я знаю Вавилу. Онъ въ лавочкѣ сказывалъ.

— Да, да… И это тоже… — подхватилъ Калистратъ. — А ужъ платитъ онъ кому ежели — то хуже нѣтъ. Кто хоть рубль ему повѣритъ — годъ субботъ ходитъ. А самъ, коли ежели что — ему сейчасъ подай, вынь да положь, а то надъ душой стоять станетъ. Отдыха не дастъ и все точить будетъ. «Я во имя справедливости, я справедливый человѣкъ». А какая тутъ справедливость! Прямо невѣроятный человѣкъ. И такой человѣкъ, что развѣ… вотъ нехорошо говорить-то при рыбной ловлѣ… Прямо можно сказать, что только и стоитъ подарить его неумытому на кафтанъ подъ подкладку. Лавочники какъ съ него деньги получаютъ? Покосомъ. Ходитъ, ходитъ за деньгами и, наконецъ, скажетъ: «Анисимъ Христофорычъ… Да дайте мнѣ, наконецъ, какой ни-на-есть покосъ въ уплату». Ну, дастъ, а только ужъ на будущій годъ непремѣнно объегорить. Покосы у него всегда впередъ кому-нибудь сданы. Лавочника — ужъ на что тотъ кулакъ — и того на лѣвую ногу обдѣлаетъ. Ерыга, прямо ерыга. «Зачѣмъ, говоритъ, тебѣ деньги? Ты, говоритъ, у земскаго судиться какъ-нибудь будешь, а я тебя и защищу. Возьмешь меня въ защитники — мы и сквитаемся».