С Антарктидой — только на Вы - [8]

Курс... — диктует штурман, и я послушно доворачиваю машину на два градуса влево.

Скорость снижения... — и я решаю новую задачу. Передо мной доска, и я не имею права отвлечься от нее ни на секунду, хотя все мои товарищи ищут решения за ее пределами.

Справа, кажется, трактор, — тихо сказал Бойко.

Вижу, — это уже Костырев.

Слева — Ил-14.

Вижу. Снег лепит, черт бы его побрал...

Прошли барьер.

Садимся. Управление беру на себя...

Я чуть расслабил пальцы рук и мышцы ног. Костырев попробовал, насколько устойчиво наш Ли-2 держится в воздухе.

— Следи за скоростью, Женя, — это уже мне.

Плоскость повисшей лыжи надо поставить под небольшим углом к плоскости ВПП, а для этого придется «задрать» нос Ли-2 на критические величины. То, что в этом снегу можно назвать горизонтом, уходит вниз, под фюзеляж. И тут же: хлоп, хлоп. Есть касание!

Зарулили на стоянку, пришвартовали Ли-2, вернулись домой. И только здесь я понял, как устал. Эти двадцать шесть минут работы, которых в другие дни и не заметил бы, вымотали меня, словно хороший шторм. В Арктике, случалось, попадал и в более сложные переплеты, но не было после них чувства опустошения, которое, кажется, уже ничем не заполнишь. Говорить ни с кем ни о чем не хотелось. Костырев, с которым мы жили в одной комнате, видимо, находился в таком же состоянии...

— Пусть инженеры разберутся, что случилось с лыжей, — только и сказал он, и ушел спать даже не поужинав.

Но выполнить это распоряжение командира инженерная служба смогла не скоро: ливневый снег, сквозь который мы успели пробиться, вскоре повалил еще сильнее.

Задул, заревел ветер. Его рев врывался в домик через два вентиляционных деревянных короба и, казалось, там, наверху, разъяренный неведомый зверь воет, не смолкая, наводя ужас на все живое. Простое романтическое любопытство: «А еще сильнее можешь?», которое возникло вначале, постепенно стало сменяться гнетущим ощущением какой-то обреченности, оторванности от большого мира. После суток сидения в домике под снегом попытались пробиться в кают-компанию. Обвязавшись веревками, как альпинисты, мы пробовали вначале пройти, потом проползти тридцать — сорок метров, отделявших нас от человечества. Да, именно это чувство заброшенности пришло ко мне после двадцати — тридцати часов работы циклона, который будто занес нас на какую-то неведомую планету. Но ничего не вышло. Связку из четырех — пяти человек ветер сбивал, разбрасывал, снег проникал во все щели одежды, в двух метрах разглядеть ничего невозможно. И если бы не простая судовая телефонная связь между домиками, можно было решить, что на планете мы — два экипажа — остались одни, а все остальное человечество сметено этим ураганом. Ничего подобного в Арктике я не видел.

Арктика... Слушая рев циклона, я вспоминал ее, как родной дом. Да, по сути дела, так оно и было. Попал я в нее в шестидесятом году. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло...

— Жень, чайку бы, — сказал Костырев. — У меня банка варенья есть.

Воду я согрел быстро, чай заварил по собственному рецепту с добавкой листочков малины, смородины, мяты. В комнате запахло летом, домом. Видимо, и на моего командира нахлынула лирическая волна, потому что он вдруг спросил:

— Ты сам-то откуда, Евгений?

— Из Подмосковья, в деревне вырос.

— А летать где начал?

— Во Втором московском аэроклубе, в Чертанове, недалеко от поселка Красное. У нас зоны пилотирования были в районах МГУ, Зюзино, над Красным. Летом не аэродром был, а рай какой-то.

— Знаю я эти места. Плесни-ка чайку.

Михаил Васильевич взял чашку, и она утонула в его больших ладонях. Гудела, выла пурга, над нами лежала толща снега в пять метров, а запах смородинно-малиново-мятного чая вдруг словно выдернул нас из Антарктиды и вернул домой.

О чем думал Костырев, я не знаю, а мне вдруг вспомнился аэродром в Чертанове, утопающий в цветах и травах, первый инструктор Валентин Иванов, человек необыкновенной доброты, его уроки летного мастерства. Летчик-истребитель, участник войны, он, казалось, знал что-то такое, что нам, не воевавшим, знать было не дано. Лишь много позже, когда в Арктике я лучше узнал бывших фронтовиков, кто прошел войну — Мазурука, Лебедева, Малькова, Перова, Козлова и многих других, — мне стало ясно, что война как бы «отшелушила» в них многие не лучшие качества, присущие человеку невоевавшему. Иванов, при всей своей мягкости, доброте и сердечности, тем не менее, был строг и суров во всем, что касалось летной работы. Вскоре, летая в Арктике и Антарктиде, попадая в непростые ситуации и выходя из них, сохранив машину и экипаж, я не раз добром поминал Иванова. Он первым преподал мне науку разумного риска, учил просчитывать будущий полет до мельчайших деталей, которые можно только предусмотреть. Из 150 курсантов аэроклубов ДОСААФ Москвы, выпущенных вместе со мной в 1956 году, высшее военное авиационное училище закончили только тринадцать человек. В том, что в их число вошел и я, немалая заслуга Валентина Иванова. Где-то он сейчас, мой первый инструктор? Кто вместе с ним летает на стареньком Як-18, с которого я начинал.

— Что, домой потянуло? — прервал мои мысли Костырев.