Рыжий сивуч - [5]
Размотав линь и нацелившись гарпуном, он сильно вонзил его в спину сивуча, поближе к голове. Наконечник ушел глубоко, хрустнул костью. Тавазга подвел тушу к борту, перехлестнул вдвое линь, сделал петлю и накинул на хвост сивучу. В такую же петлю он продел голову зверя. Крепко стянул линь, завязал узлы, плотно притерев тушу к лодке, взялся за весло.
Вода стояла, вода будет стоять полчаса, после понемногу, набирая скорость, как с горы, ринется в море. Надо успеть, надо сильно грести. Лодка едва двигалась, а через минуту легла на борт, будто захромала: сивуч отяжелел, потеряв плавучесть.
Тавазга воткнул шест в перекладину посредине долбленки, прикрепил к нему кусок мешковины — пусть помогает ветер; Тлани-ла — добрый ветер. Отыскал кусок проволоки, связал весло. Лодка встрепенулась, словно хлестнули ее бичом, стали быстрее приближаться и уплывать назад белые, синие, зеленые льдины. Тавазга греб и ни о чем не думал. Сейчас он не мог думать — надо увидеть берег, хотя бы глазами зацепиться за него: берег прибавит силы.
Вода не двигалась, была мертвой и в тихих заводях возле айсбергов накрывалась тонким, хрустким ледком, будто кто-то бросал сверху стеклянные перья. Остановились бродячие льды, смерзалась, твердела шуга, даже юркие головы нерп пеньками торчали из воды: рыба прошла в гирло лагуны и только с отливом покатится назад. В холодной, сияющей тишине работал один Тавазга: паром отлетало его дыхание, всплескивали лопасти весла, дугами опоясывали лодку брызги. Тавазга не думал — еще рано, еще не видно берега. А когда увидел впереди черную, низкую полоску, почувствовал: вода сдвинулась.
Тавазга положил на колени весло, огляделся: может быть, кто охотится поблизости, может быть, кто-нибудь есть на берегу? Но не слышно было выстрелов, не лаяли собаки. И Тавазге показалось, что он спит и все это видит во сне: рыжего сивуча, долбленку, льды. И Мискун вредит ему во сне, стоит только проснуться, и можно будет громко посмеяться над шаманом.
«А сейчас… сейчас, однако, надо вот что…» Тавазга хватает сумку, ищет юколу. В сумке только крошки — рыбные, хлебные, табачные. Он вытряхивает крошки в воду, подумав, бросает туда же сумку и хватается за весло. Гребет, зло стиснув челюсти, закрыв глаза. Когда чувствует, что лодка набирает, все-таки набирает хороший ход, говорит Мискуну:
— Проклятый старик! Тебя судить надо. У нас атомный век, а ты шаманишь!
«Он хочет, чтобы я отвязал и бросил сивуча, выплыл один, приехал домой один. Он хочет морщить свою страшную рожу, смеяться надо мной, из дома в дом победителем ходить. Лучше я умру вместе с сивучем или вылезу вон на ту плоскую льдину, сделаю костер из тряпок и жира зверя, уплыву в море… может, ночной прилив принесет меня обратно. Он не будет смеяться, он будет кусать свой болтливый, бешеный язык, которым разговаривает с кирнами».
В холодном, мерцающем пространстве растеклось, потерялось солнце.
«Конечно, я сплю. Так бывает только во сне: льды, как живые, хотят меня задушить, скрипящая вода, пугают крики чаек, и страшно, будто заблудился. Какой охотник не рассчитает время, какой охотник потащит против воды такого огромного сивуча?..»
Тавазге хотелось проснуться, и он никак не мог, ему было страшно, и он греб и греб, чтобы уйти от страха. Страх то отставал, то набрасывался на него холодом, тяжкими вздохами смыкавшихся позади льдов. Тавазга греб и греб, и лодка медленно вошла в тихий заливчик со следами волока и собачьих лап на припае. Лодка ударилась носом, тряхнула Тавазгу.
Возле нарты прыгали, взлаивали собаки, глухо, отрывисто рявкнул Метар: значит, все правда — он приехал. Он может посидеть, отдохнуть. И он посидел. После перевалился через борт, на четвереньках выполз на припай.
Еще посидел — долго, совсем замерз и чуть не уснул. Встал, покачиваясь, пошел к собачьей упряжке, отвязал, привел к лодке.
Собаки плясали, скулили, вываливали языки, будто им было жарко, и когда Тавазга тихо сказал: «Та-та!» — они одним рывком выволокли на снег рыжего таухурша; затем далеко, к самым тальниковым кустам, протащили долбленку.
Тавазга вернулся к сивучу, медленно прошагал вокруг него, остановился возле головы и совсем пришел в себя. Улыбнулся, вздохнул, вынимая нож.
— Ты сильный, рыжий, я — тоже… — сказал он и вспорол сивучу брюхо от горла до задних ластов. Двумя берегами раздвинулся белый сивучий жир, и снизу, будто красная вода, проступила кровь. Душный, теплый запах протухшей рыбы ударил Тавазге в ноздри, и он взгромоздился на сивуча верхом. Через несколько минут внутренности лежали на снегу, подтекая кровью, а Тавазга вынимал, подрезывая, печенку: осторожно, чтобы не раздавить желчь.
Красную, горячую глыбу печени Тавазга отнес в сторону, положил на чистый снег и отхватил ножом кусок, величиной в две ладони. Собаки взвыли, грызя и царапая лапами снег. Тавазга сжал зубами край куска и у самых губ провел ножом. Стал жевать, хмурясь и причмокивая.
От еды сделалось весело, хотелось смеяться, будто кто-то изнутри щекотал Тавазгу. Он присел на тушу сивуча, закурил. Собаки выли, зверея, разбрызгивая слюну. Тавазга смотрел на них: он любил злить своих собак — злая собака сильнее вдвое. Злобно, ненавистно зарычал вожак Метар. Теперь хватит. Тавазга встал, глянул на потроха — нет, сегодня стыдно кормить такой едой, — вырезал ножом девять больших кусков жира, отнес собакам.
