Рыжий Семёнов - [5]

Семенов затуманился вдруг что-то, задвигал усами, потух.

— Я, знаешь, — сказал он медленно, — чего сейчас подумал: давить их, наверно, не надо было? А? Ты понял, в таком деле давить нельзя, наверно!.. Дай папиросу, что ли… А — у меня есть… На, засмоли пшеничную… А?.. Эт мы «Беломор» так зовем… Хе-хе… Так вот, я говорю, давить нельзя было. По доброй воле надо вместе-то быть! А? А как, скажи, не давить?! Один профессор, трепло тряпошное, как начнет сыпать про индивидуальную неповторимость — я слов-то таких не знал никогда. У меня всю жизнь, ты понял, от таких разговоров вот здесь защемляется! Я и мог-то одно — давить дурь ихную и все. Ты понял? Да-а… А потом просыпаюсь как-то один! Один-один совсем. Стены вокруг, потолок… все рядышком, тупое все… и — ни души! Разнесло нас. Веришь — плакать стал. Сволочи были, козлы вонючие — а ведь как родные стали. И нету их. Ничего нету. Мысли в башке маленькие, как, понял, мыши. Сел на кровати — плачу! Не могу…

— Ну, что потом?..

— Потом на работу пошел. Отбрехался как-то за прогулы. Работал — как с похмела. А потом решил — пойду их всех обойду, сведу их, гадов, вместе… может, что и выйдет… Еще покурю… Хочешь пшеничную?.. Да что, свел, конечно. Витьке Орлову в рыло пришлось въехать, профессору, ты понял, чуть по очкам не засветил, свел все-таки. Постояли мы, постояли, поглядели друг на дружку — и так погано мне стало, глядючи! Смотрю — у мужиков морды тоже вкривь поехали. Плюнул я да ушел. И они тоже ушли. На том дело и кончилось.

Я сейчас пытаюсь вспомнить, что там было, — никак! Башка не ухватывает. Начинаю раскручивать сначала — нет, не сдюжить, пупок развязывается, одному — никак! Тут ведь, наверно, в чем дело: от сложения мозгов не простое увеличение получается, ты понял. Тут оно в качество переходит, вот. Хотя это и представить сейчас невозможно.

Семенов, сгорбившись, сидел на лавке и дергал изредка усами. А я пребывал в полной растерянности.

Показалась бабка Аринушкиных. Поправляя платок, она вышла из дома и подсела к старухам. В угловом окне пятого этажа блаженствовал в обнимку с колонкой Митька Персик.

— Послушайте-ка, Борис Адамович, а неужели у вас не осталось ничего?.. В смысле — записей там?.. Наверняка ведь вы писали чего-то?

— Да-а! — Семенов махнул рукой. — Пара листиков. Какие-то закорючки. Теперь не разобрать…

Он откинулся на спинку скамьи.

— Профессор писал много, помнится мне. Все писал, писал… Это тоже мешало, между прочим, понял! На себя работал, падла, хомяк хренов! Надо было думать, а он все писал… Но он ежели и поймет там чего, так ведь спрячет моментом. Там, понял ты, такие должны быть загибончики — форма «А» и три прапорщика у входа — это в минимуме! А ему — свобода личности дороже родной матери. А может, за границу рванет, продаст… Кто ж его теперь знает… Все это — мелочи, ты понял? Главное — не собрать теперь того, что было! Хожу вот, как дурак, по ихним дворам. А чего хожу — не знаю… Полуянов чего умочил тут, — всполошился вдруг Семенов, — не было, говорит, ничего! Тебе, говорит, все причудилось. Хотел в рыло дать — так пожалел по старой памяти. Да и чего теперь-то? Я и сам иной раз думаю — да нельзя ж мозгами объединиться, трудно ж проверить, правда? А?

Семенов глядел на меня, а я помалкивал, находясь в изумлении. Глаза Семенова помутнели, он дунул нижней губой в усы и отвернулся.

У Митьки Персика, хрюкнув, отключилась колонка. В тишине очевидны стали вдруг и легкие сумерки, и слабенький ветерок, и множество разнообразных звуков, шорохов и постукиваний, и даже отдельных слов.

Во дворе появился невесть откуда пьяный в лоск гражданин. Гражданин неуверенно обошел мусорный бак, поскользнулся, выправился, пошел дальше и набрел на старух. Бабка Аринушкиных замахала на него руками, отгоняя, а гражданин дружелюбно и удивленно оглядел их всех, а потом, сказавши что-то, засмеялся, приседая чуть не до земли, и наконец упал.

— Конечно, нельзя было давить, — сказал я, — такое деликатное дело…

Рыжий Семенов молчал и глядел, как старухи поднимают дружелюбного гражданина.

Мы некоторое время молчали. Где-то далеко играл ксилофон — видимо, в одной из квартир работало радио. Мелодия была быстра и печальна.

А в дыре забора, прямо против нас, неожиданно появилась голова соседа Федора. Сосед Федор заулыбался и попытался пролезть далее, но залепился за добротный гвоздь, стерегущий этот самый удобный путь на улицу, дернулся и некоторое время укоризненно глядел на битый кирпич под забором.

— Федька!.. Коз-зел!.. Алкаш вонючий!.. — зашипел рядом со мной Семенов, и тогда только я сообразил, что сосед Федор пьян никак не менее, чем приблудный гражданин, поставленный старухами на ноги и дружелюбно оглядывающий наш громадный двор.

Вечерело, и за общежитием медсестер огромная масса неба все вбирала и вбирала в себя солнечный свет, пропитываясь им, и остывала зеленоватыми тонами, и далеко где-то играл быструю и печальную мелодию ксилофон.

Сосед Федор задергался отчаянно, неожиданно вывалился во двор, но, против ожидания, не ткнулся носом в битый кирпич, а, погасив кое-как колебания, осторожно выпрямился и полегоньку, не рискуя, начал движение к дому. Дойдя совершенно благополучно до столбика с бельевыми веревками, он остановился и сделал попытку взглянуть вверх на свои окна. Попытка эта кончилась неудачей — соседа Федора качнуло назад и отнесло на два шага в сторону. Еще раз и с тем же успехом попытался он посмотреть вверх, а потом неожиданно спокойно и рассудительно поймал руками бельевой столбик, и тут же, конечно, совладал с мятежной своей головою, и, выставив подбородок, долго и методично осматривал наш дом. Но, не найдя своих окон, сосед Федор уронил голову на грудь и прочно загрустил у столбика.